Однако никто не нанес путчистам большего вреда, чем они сами: по примеру Ельцина, они решили провести собственную пресс-конференцию. Сама идея казалась дикой: хунта, захватившая власть в стране с помощью танков, решила отдать дань гласности! Больше того, их пресс-конференцию транслировали по телевидению.
На сцене пресс-центра МИДа сидели пятеро серых советских чиновников, готовившихся отвечать на вопросы российских и иностранных журналистов. Янаев, председатель ГКЧП, изо всех сил пытался выглядеть невозмутимым, но его выдавали руки. Они тряслись – не то от страха, не то от выпитого за ночь алкоголя, а скорее всего, от того и другого сразу. И он, и сидевшие рядом с ним люди непрерывно шмыгали носами и откашливались, как будто у них першило в горле. Вид у всех был скорее жалкий, чем устрашающий. Посреди пресс-конференции двадцатичетырехлетняя журналистка Татьяна Малкина, в клетчатом летнем платье, встала и, довольно ехидно глядя на людей в серых костюмах, без тени страха задала вопрос: “Скажите, пожалуйста, понимаете ли вы, что сегодня ночью вы совершили государственный переворот? И какое из сравнений вам кажется более корректным – с семнадцатым или с шестьдесят четвертым годом?”.
Вместо приказа арестовать Малкину на месте Янаев принялся отвечать на ее вопрос: “Что касается вашего утверждения, что сегодня ночью совершен государственный переворот, я позволил бы не согласиться с вами, поскольку мы опираемся на конституционные нормы… Мне не кажется корректным сравнение с семнадцатым годом или с шестьдесят четвертым годом, я думаю, что любые аналогии здесь – они просто опасны”. Если это была завуалированная угроза, то она журналистов не испугала. Контраст между уверенностью молодой, обаятельной журналистки и растерянностью заговорщиков с мрачными, опухшими лицами был разительный. Она олицетворяла будущее. Они – прошлое.
В программе “Время”, после зачитывания официальных постановлений ГКЧП, зрители увидели отснятые днем кадры с Ельциным на танке и толпами протестующих в центре Москвы. Корреспондент “Останкино” Сергей Медведев (который вскоре станет пресс-секретарем Ельцина) добился разрешения сделать репортаж для рубрики с невинным названием “Москва сегодня”. Неподалеку от Белого дома с микрофоном в руке он обратился к людям, возводившим баррикады, с вопросом: “Откуда вы узнали, что нужно здесь собираться?” и получил ответ: “Вильнюс научил нас”. Ельцин, который тоже смотрел программу “Время”, не мог поверить своим глазам. Сюжет, прошедший в эфир с разрешения заместителя Кравченко, наглядно продемонстрировал, что путчисты далеко не полностью контролируют телевидение, а значит, и страну. Журналисты и их редакторы делали то, что было в их силах. Например, режиссер новостной службы программы “Время” Елена Поздняк, которой доверяли еще видеомонтаж выступлений Брежнева и “исправление” его дикции, не выполнила указание вырезать трясущиеся руки Янаева на пресс-конференции.
В отсутствие хоть сколько-нибудь привлекательной идеи и готовности к массовому насилию все приказы путчистов ничего не стоили. Ни один человек в Москве не вышел поддержать коммунистическую партию и КГБ. Зато тысячи людей, рискуя жизнью, вышли к Белому дому защищать Ельцина и демократические свободы, несмотря на сведения о готовящемся спецподразделениями КГБ штурме.
С военной точки зрения штурм Белого дома не представлял особых трудностей, но он бы неизбежно привел к кровопролитию, за которое кто-то должен был бы готов взять на себя ответственность. В августе 1991 года такого человека в Москве не нашлось.
Как писал позднее Егор Гайдар, военачальники тянули время, ожидая, что начнет действовать КГБ; КГБ ждал, что начнет действовать армия; милиция ждала действий армии и КГБ. Никто не хотел делать первый шаг и отдавать приказ стрелять в тех, кто скандировал перед зданием парламента “Россия!” и “Ельцин!”. Однако сами люди, которые провели ночь под стенами Белого дома, вовсе не были уверены в том, что КГБ не применит силу. Недавние события в Вильнюсе и Тбилиси говорили скорее об обратном. Каким бы жалким ни казался сейчас этот путч, 40 тысяч человек, простоявших ночь под дождем, чтобы защитить Белый дом, проявили невероятное мужество. Как и трое молодых людей, которые были раздавлены танками в тоннеле под Садовым кольцом рядом с Новым Арбатом. Эта ночь переломила ход событий.
Утром 21 августа танки начали выходить из столицы. Менее чем через двенадцать часов путчисты были арестованы, а Горбачев прилетел в Москву. Впервые в советской истории аппарат государственного насилия, вооруженный ядерными ракетами, танками и миллионной армией, капитулировал перед собственными безоружными гражданами. Вид отступающих танков и ощущение победы вызвали сильнейший эмоциональный подъем, который требовал выхода. Многотысячная толпа двинулась к зданию ЦК КПСС на Старой площади и к главному зданию КГБ на Лубянке, угрожая взять их штурмом. В ЦК спешно уничтожали документы; в КГБ готовились к вооруженной обороне. Предотвратить штурм КГБ и неизбежные при этом жертвы выпало Александру Яковлеву, которого КГБ считал (и продолжает считать) предателем. Стоя на импровизированном подиуме и слушая возгласы ликующей толпы, Яковлев ощутил, что “наступает критическая минута. Задай я только вопрос, вроде того, а почему, мол, друзья мои, никто не аплодирует в здании за моей спиной, и, мол, любопытно, что они там делают, – случилось бы непоправимое. Я понял, что взвинченных и готовых к любому действию людей надо уводить с площади, и как можно скорее”. Яковлев быстро спустился с помоста и зашагал в сторону Манежной площади, прочь от здания КГБ. И тут, как он вспоминал позднее, его подняли на руки: “я барахтался – наверное, до этого только мать держала меня на руках, да еще медицинские сестры в госпитале во время войны, – и так несли до поворота на Тверскую улицу”
[169].
Тем временем на площади перед зданием КГБ появился строительный кран. Гнев толпы обрушился на памятник Феликсу Дзержинскому, чье имя тогда носила эта площадь. Несколько человек вскарабкались на статую и обвязали вокруг ее шеи веревку. После нескольких попыток кран сдернул памятник с пьедестала, и многотонная статуя отца-основателя ЧК закачалась и повисла в воздухе. По воспоминаниям генерала КГБ Алексея Кондаурова, находившегося внутри здания на Лубянке и нервно наблюдавшего из-за затемненных окон за действиями людей на площади, чекисты чувствовали, что их “предал Горбачев, предал Ельцин, предали беспомощные путчисты”
[170]. За гибелью режима последовал ряд самоубийств – более или менее подозрительных. Маршал Ахромеев, военный советник Горбачева, был найден мертвым с петлей на шее, а на его столе лежала стопка предсмертных записок. Пуго, министр внутренних дел, застрелил жену и застрелился сам за несколько минут до того, как его пришли арестовывать. Человек, который распоряжался финансами ЦК, выпрыгнул из окна.
Главные путчисты отсидели около полутора лет в тюрьме и вышли оттуда по амнистии. И Горбачев, и Ельцин соблюдали неписаное правило, которое установили преемники Сталина после его смерти: не применять насилие внутри номенклатуры для разрешения политических конфликтов. Крючков, главный организатор переворота, прожил еще достаточно долго, чтобы заново обрести статус и стать советником директора ФСБ Владимира Путина, который спроецирует чувство поражения и унижения, испытанное КГБ в августе 1991-го, на всю страну.
