Глава 4
Отцы и дети
Смотрите, кто пришел
Конец советской империи совпал с резкой сменой поколений в общественной жизни России – и отчасти спровоцировал ее. На смену шестидесятникам, отошедшим от дел одновременно с Горбачевым, пришли их дети. Сам Ельцин, хотя по возрасту и был ровесником Горбачева, к поколению шестидесятников себя не причислял, и окружали его люди на двадцать или даже тридцать лет моложе. Особенно четко смена поколений вырисовывалась в медиа, что не удивительно, поскольку именно там формировался язык и стиль новой эпохи. Новое поколение приходило на волне резкого отторжения опыта и мироощущения отцов.
В отличие от Егора и поколения реформаторов, выросших в “отблеске костра” революции, их дети не испытывали к поколению отцов никакого пиетета. Они не страдали “комплексом Гамлета”, не желая ни мстить за отцов, ни воплощать их замыслы. Их отцы, во-первых, были еще живы, а во-вторых, в одночасье оказались банкротами – и в идейном, и в финансовом смысле.
Идея “социализма с человеческим лицом” окончательно умерла одновременно с советской экономикой. Если поколение Егора стремилось продолжать дело отцов, то их собственные дети выставили шестидесятникам внушительный счет за все провалы и неудачи: “Как они могли оправдывать большевистскую революцию, даже когда видели все ее последствия?”. В первые постсоветские годы подобное сведение счетов с шестидесятниками превратилось в одно из популярных интеллектуальных занятий. Молодые либералы-западники обвиняли своих родителей (и советскую интеллигенцию в целом) в сближении с властью, в постоянных играх с ней в кошки-мышки, в обмане и самообмане. Сыновья клеймили отцов за лозунги вроде “Больше социализма!”, но активнее всего – за их гражданственный пафос.
Публичный отказ от пафоса, идеологии и идеализма шестидесятников стал одним из лейтмотивов начала 1990-х. При этом дети шестидесятников не замечали, что в самом этом отказе зачастую было не меньше пафоса и идеологии, чем у тех, кого они отторгали и высмеивали. В 1992 году в телепрограмме “Момент истины” Андрей Караулов из “Независимой газеты” беседовал с журналистами Александром Тимофеевским и Андреем Мальгиным. “Там, где они [шестидесятники] плакали, мы смеемся”, – сформулировал Мальгин девиз собственного поколения. “Надо относиться к жизни легче, ироничнее”, – пояснил он. На вопрос Караулова, верят ли его собеседники в Ельцина, Мальгин ответил: “Его стоит поддерживать, если он пойдет по южнокорейскому варианту”
[177]. Гости программы утверждали, что России нужен кто-то вроде Аугусто Пиночета – человек, способный реформировать страну и установить порядок ради построения капитализма.
Караулов, зять Михаила Шатрова, автора пьес о Ленине, упрекал своих собеседников в радикализме. В его глазах шестидесятники вообще не стоили споров, они были ему попросту безразличны. Выдвижение на первый план Караулова наталкивало на тревожную мысль о том, что победителями из августа 1991 года вышли люди вроде него самого. В момент распада Советского Союза раскол как между отдельными людьми, так и целыми поколениями происходил не только по политическим линиям: эти противоречия просто были наиболее заметными. (К демократическому лагерю примыкало большинство здравомыслящих людей независимо от того, верили они в демократические идеалы или нет.) Гораздо менее заметным и гораздо более существенным по своим последствиям стало разделение по линии нравственной. Караулов, заявлявший о своих высших нравственных мотивах, был, пожалуй, одним из самых циничных журналистов в России. В своей книге “Могила Ленина” Дэвид Ремник писал о Караулове: “Караулов был пробивным журналистом: таких я не встречал ни до него, ни после, по крайней мере в Москве”
[178]. Однажды Караулов повел Ремника на встречу с главным редактором “Независимой газеты” Виталием Третьяковым. Когда они проходили мимо здания КГБ на Лубянской площади, Караулов попытался продать Ремнику – в самом буквальном смысле, за доллары – “какую-то безумную шпионскую историю, в которую был замешан Большой театр…”. Когда Ремник отказался от “наводки” и объяснил, что в правилах его редакции не платить за информацию, “он явно удивился и обиделся. «Между прочим, без меня вы бы в жизни не нашли редакцию, – заявил он. – По крайней мере, за это вы мне должны»”. В течение следующего десятилетия Караулов заслужит репутацию одного из самых продажных тележурналистов, а его передача “Момент истины” станет, даже по не слишком строгим меркам русской журналистики, синонимом пакостности и вранья.
После той телепрограммы у Мальгина случился спор с Егором Яковлевым. Мальгин опубликовал расшифровку их разговора в своем журнале “Столица” под заголовком “Смотрите, кто ушел”
[179]. В тот момент Егора как раз уволили с поста руководителя Центрального телевидения, который он получил сразу после августовского путча 1991 года, и он работал над полноценным запуском “Общей газеты” – последней в его карьере. “Вы работали на власть”, – упрекал Мальгин Егора и весь его круг. “Шестидесятники – все поколение! – всей своей массой навалились на наше бедное, замороченное население и убедили его, что революция – это хорошо, что социализм – еще лучше, и вообще нужно семимильными шагами двигаться к коммунизму”. Егор пытался защититься: “Вы не хотите понять трагедию моего поколения. Мы верили в возможность улучшения этого строя. […] Можно ли было улучшить социализм? Искренне говорю: не знаю. […] Особенность нашего строя заключалась в том, что лишь начинаешь его улучшать, тут он и саморазрушается”. И тем не менее, настаивал Егор, в самих идеях социальной справедливости и равенства нет ничего плохого.
Мальгин оборвал его: “После того, что прошла страна, говорить о социализме хорошо как-то даже неприлично”. Через год после распада СССР Егор, конечно, не имел оснований защищать социализм как политическую систему, но он ответил Мальгину, что превозносить капитализм в том виде, в котором он возникал в России, и кичиться своей буржуазностью – в равной степени неприлично: “У нас не перестают мечтать о капитализме в самом примитивном, бесчеловечном обличье”. В конце разговора Мальгин заявил Егору, что его поколение безнадежно устарело для тех, кому около тридцати четырех лет “или даже вдвое меньше”. Егор не стал спорить: “Грустно, разумеется, но приходится признать, что мое поколение сошло со сцены. Можно, пожалуй, начать издавать газету ушедшего поколения. В такой газете каждый некролог означал бы, что на одного подписчика стало меньше”.
Для Егора слом поколений был личной драмой, потому что коснулся его собственной семьи. Его сын Владимир Яковлев стал основателем и главным редактором “Коммерсанта”. Эта газета была манифестом поколения “сыновей” и самым влиятельным изданием периода зарождающегося капитализма. Как настоящий журналист и любитель эффектных концовок в прощальном номере “Московских новостей”, вышедшем в 1991 году, Егор поместил интервью с собственным сыном.
