В расчленении советской империи винили Запад и агентов его влияния в России:
Нам противостоит очень агрессивная, безжалостная цивилизация. Центром ее является страна, начавшая с греха истребления своего коренного населения. Этот грех бродит в ее крови и порождает Хиросиму и убийство 150000 иракцев всего лишь для того, чтобы не поднялись немного цены на горючее для автомобилей. Страна, созданная эмигрантами, людьми без корней, чуждыми ее ландшафту и ее истории. Это цивилизация, стремящаяся превратить весь мир – и материальный, и духовный – в пустыню, подобную лунному ландшафту. Только в рамках этой борьбы, где ставка – существование человечества, а может быть, и всего живого, можно расценить теперешний русский кризис
[213].
Русский философ-эмигрант Александр Зиновьев писал в “Нашем современнике”: “Запад хотел руками Гитлера разрушить Россию. Не удалось. Теперь Запад пытается делать то же самое под видом борьбы за демократию, за права человека и прочее. Идет война двух миров”
[214].
“Без наших ресурсов все нынешнее благосостояние Запада мгновенно рухнет”, – вторил “День”.
В то время даже среди самих националистов мало кто мог бы предсказать, что двадцать лет спустя подобная риторика перекочует со страниц маргинальной газеты “День” на главные телевизионные каналы, что Россия аннексирует Крым, устроит войну на юго-востоке Украины, возродит идею Новороссии и фактически объявит войну Западу.
Параллельно с идеологическим конфликтом между красно-коричневой коалицией и либералами разворачивалась борьба между Ельциным и его правительством реформаторов, с одной стороны, и парламентом – с другой. Российский парламент был создан еще до распада СССР и долгое время назывался Съездом народных депутатов. Он состоял в основном из представителей военно-промышленных предприятий, мощного аграрного лобби и бывших директоров советских заводов, утративших свою власть во время приватизации. Все они понимали, что гайдаровские реформы направлены против них. Из тысячи с лишним депутатов лишь 200 человек можно было отнести к сторонникам Ельцина. Остальные восставали против него открыто или тайно. Председателем парламента был его спикер Руслан Хасбулатов – депутат из Чечни, умно и искусно манипулировавший остальными законодателями.
Союзником Хасбулатова в противостоянии Ельцину оказался Александр Руцкой, бывший военный летчик и ветеран Афганской войны, человек не слишком большого ума, но зато эффектной наружности. В 1991 году Ельцин назначил Руцкого вице-президентом, а Хасбулатова сделал своим первым заместителем, чтобы заручиться поддержкой национальных меньшинств. Как бывший экономист Хасбулатов претендовал на должность премьер-министра и видел в Гайдаре соперника. Он сумел переманить на свою сторону Руцкого, сыграв на его тщеславии. Вместе они атаковали Гайдара и его правительство: Руцкой обзывал министров “мальчиками в розовых штанишках”, которые чересчур торопятся построить капитализм и американизировать российскую экономику. С одной стороны, институт парламента создавал возможность легитимации для красно-коричневой коалиции. С другой – Хасбулатов использовал и коммунистов, и националистов как силу, которая способна вывести людей на улицы и привести его к власти в обход легитимной процедуре выборов.
Как утверждал историк Александр Янов, всплеск имперского национализма в начале 1990-х годов был неизбежен. “Крушение четырехсотлетней империи и – что для России, может быть, не менее важно – внезапная утрата пусть утопической, но великой национальной цели не могли не сопровождаться… «патриотической истерией»”.
[215] Весь вопрос был в том, способна ли эта истерия привести к смене режима. К концу 1993 года националистическая оппозиция строила планы открытого свержения ельцинского правительства. Тогда ей не хватало только одного – мощного усилителя в виде средств массовой информации. Не имея доступа к эфиру, националисты объединялись вокруг старых литературных журналов вроде “Нашего современника” или прохановской газеты “День”. Телевидение находилось в руках либералов. Во главе “Останкино” стоял Егор Яковлев, назначенный на этот пост Горбачевым (с согласия Ельцина) почти сразу же после августовского путча 1991 года. Первым делом Егор попросил председателя КГБ отозвать своих многочисленных сотрудников, которые работали в телецентре открыто или под прикрытием. Вторым его шагом стала ликвидация “Времени” – главной ежедневной новостной программы, выходившей в девять часов вечера. Яковлев заменил ее передачей с нейтральным названием “Новости”. Изменение названия, музыкальной заставки и формата вечернего новостного выпуска стало не менее символичным событием, чем спуск красного флага над Кремлем или отмена советского государственного гимна.
Программа “Время” в СССР играла почти сакральную роль. Два серьезных диктора в строгих костюмах выступали кремлевскими глашатаями. Они рассказывали не о том, что в реальности происходило в стране, а о том, что Кремль устанавливал как новости.
Выход “Времени” в эфир был ежевечерним ритуалом, который организовывал жизнь и не мог быть нарушен. Время выхода программы в эфир было так же неизменно, как бой курантов на Спасской башне, ее предварявший. “Время” действительно казалось вечным. Изменив формат новостных выпусков, Яковлев лишал телевидение – а значит, и государство – его сакральной функции. Егор видел новую роль телевидения в том, чтобы оно помогало людям свыкнуться с исчезновением страны, в которой они родились. Союз разваливался, на его периферии разгорались конфликты, поэтому Яковлев старался сохранить общим хотя бы информационное пространство – некий союз в эфире. Игорь Малашенко, работавший тогда заместителем Егора, объяснял:
Армия разваливалась, рейсы отменялись, поезда останавливались, рублевая зона сжималась, бывшие советские республики огораживались границами и таможнями… Но телевидение в Москве продолжало вещать на всю территорию бывшего Советского Союза… Одно знание о том, что люди в России, Грузии, Прибалтике и Средней Азии смотрят одни и те же передачи, помогало многим людям ощущать себя частью одного общего исторического пространства – пускай оно и лишилось прежнего названия
[216].
По словам Малашенко, Егор как газетчик не очень понимал и не слишком любил телевидение и попытался сотворить из него некое подобие “Московских новостей”, адресованное все той же либеральной интеллигенции. Однако прежде всего Егор надеялся превратить телевидение из средства пропаганды и мобилизации в негосударственную организацию. Он объявил своим сотрудникам: “Мое поколение жило надеждой соединить политику с нравственностью. Все уроки, полученные с 56-го года, в конце концов убедили меня: это не-воз-мож-но… Телевидение должно помочь человеку вернуться к себе, найти другие ценности, кроме политики. Задача одна: чтобы политика занимала как можно меньше места в нашей жизни”
[217]. Правда, политика сама врывалась в жизнь, и телевидению вскоре предстояло превратиться в поле боя.
