Как-то вдруг схлынула горячка и навалилась на душу тревога за тех, кого вот сейчас позову из тихих квартир на московские улицы. Нетрудно понять, какую страшную ответственность за их жизни беру на себя. И все же выхода нет. Много раз перечитывая документы и мемуары о 1917 годе, ловил себя на мысли о том, что не понимаю, как могли десятки тысяч интеллигентных, честнейших петербуржцев, в том числе многие офицеры, так легко позволить захватить власть не слишком большой группе экстремистов? Почему все ждали спасения от кого-то другого?.. И потому выступаю без колебаний, с сознанием полной своей правоты
[240].
В ночь на 3 октября телевидение было единственным средством мобилизовать общество и – что еще важнее – армию. “Российский канал, единственная работающая программа, спасал Москву и Россию”, – написал в своих мемуарах Ельцин
[241].
На гайдаровский призыв “выйти на баррикады” откликнулось несколько тысяч человек. Они собрались в центре Москвы и разожгли костры, чтобы не замерзнуть ночью. Это были те же самые люди, которые в августе 1991-го приходили защищать Белый дом от путчистов. Теперь они оказались по разные стороны баррикад с некоторыми из тех, кто два года назад был на стороне Ельцина, включая Руцкого и Хасбулатова. Демонстрация народной поддержки адресовалась прежде всего армии и должна была убедить генералов, что легитимность по-прежнему на стороне Ельцина. Как и в 1991 году, армия заняла выжидательную позицию, и никакой гарантии, что она в случае необходимости выполнит приказ Ельцина, не было. Генералы, как и вся страна, смотрели телеканал РТВ, куда всю ночь стекались сторонники Ельцина: известные журналисты, актеры, ученые.
Призыв Гайдара выходить на улицу вызвал противоречивую реакцию среди интеллектуальной элиты страны. Самые преуспевающие и продвинутые выгодоприобретатели первых постсоветских лет – журналисты “Взгляда” – на призыв Гайдара не только не откликнулись, но и другим посоветовали никуда не ходить: сидите дома, не подвергайте опасности свою жизнь, пусть политики и милиция занимаются своими делами, а мы с вами пойдем спать. Напротив, Гайдара поддержали те, кто был постарше и мало приобрел от рыночных реформ в материальном смысле, но зато ощущал ответственность за страну. Мариэтта Чудакова возмутилась цинизмом “взглядовцев”. “Не верьте тем, когда вас призывают не мешать политикам. Если сегодня ночью вы останетесь дома, потом будет стыдно. Стыдно будет через несколько часов или месяцев, через несколько лет!” – убеждала она по телевизору
[242].
Актриса Лия Ахеджакова пылала негодованием: “Ничему не научили эти семьдесят лет. Вот смотрят на эти оскаленные озверевшие морды и разделяют их гнев… Сегодня третий день убивают… ни в чем не повинных людей… За что? За Конституцию… Что же это за проклятая Конституция?! Ведь по этой Конституции сажали людей в тюрьмы… в сумасшедшие дома… А где наша армия?! Почему она нас не защищает от этой проклятой Конституции?!”. На Ельцина, у которого в кабинете был включен телевизор, пламенная речь актрисы произвела впечатление. Как он потом напишет в своих мемуарах: “Я на всю жизнь запомню потрясенную, но при этом твердую, мужественную Лию Ахеджакову”
[243]. Сам Ельцин не появлялся в ту ночь на экране. В половине третьего утра он отправился в Генштаб, чтобы вывести генералов из ступора. Его сопровождал Александр Коржаков – главный телохранитель и конфидент. Все выпили по рюмке. И Ельцин изложил военным план, придуманный одним из сотрудников Коржакова. План был незамысловатый и очень русский: ввести в город танки, выставить их перед Белым домом, произвести несколько выстрелов холостыми снарядами “для психологического эффекта”, а потом послать бойцов спецподразделений, чтобы зачистить здание от мятежников.
Гайдар считал, что одного президентского приказа может быть недостаточно, и уговорил Ельцина полететь на встречу с армейскими командирами за пределами Москвы, чтобы поддержать их боевой дух. Тем временем Черномырдин собрал крупных российских бизнесменов (которых тогда еще не называли олигархами) и попросил их помочь деньгами. Долго уговаривать бизнесменов не пришлось. По словам тех, кто непосредственно в этом участвовал, они поехали в военные части “отгружать” наличные, хотя впоследствии министр обороны Павел Грачев и отрицал, что эти деньги сыграли тогда хоть какую-то роль.
Наконец, 4 октября в 9 часов утра, Ельцин обратился к гражданам России с экранов телевизоров. “Те, кто пошел против мирного города и развязал кровавую бойню, – преступники… Я прошу вас, уважаемые москвичи, морально поддержать боевой дух солдат и офицеров… Вооруженный фашистско-коммунистический мятеж будет подавлен в самые кратчайшие сроки”
[244].
Когда в центре Москвы появились танки, они вызвали скорее чувство облегчения, чем тревоги и возмущения. Как писал Гайдар спустя год. “через некоторое время уйдет напряжение реальной схватки, мучительное беспокойство, охватившее миллионы людей в России и в мире вечером 3 октября, когда исход противоборства был неясен. Многие из тех, кто этим вечером заклинал президента действовать самым решительным образом, вскоре начисто отрекутся от своих слов, торопясь возложить на него всю ответственность за случившееся. А образ танков, стреляющих по Белому дому, надолго останется в общественной памяти, порождая сомнение в стабильности российских демократических институтов”
[245].
Танками управляли отобранные офицеры, которыми командовал лично Грачев. Они выстрелили десятью болванками и двумя зажигательными снарядами, от которых загорелись верхние этажи Белого дома. От самого танкового удара практически никто не пострадал: большинство жертв 4 октября погибли или были ранены в результате перестрелки между снайперами, засевшими в Белом доме, и спецназом. Но танки, стреляющие по зданию парламента, запомнились людям как символ, как телевизионная картинка. Российское телевидение транслировало в прямом эфире репортаж канала CNN, съемочные группы которого установили свои камеры на крышах соседних домов. Это порождало некоторый эффект отстраненности, делая само зрелище вдвойне сюрреалистичным – как будто все эти события происходят не в России, а в какой-то чужой стране. В холодный, почти морозный и ясный октябрьский день люди, гулявшие по Кутузовскому проспекту, наблюдали батальные сцены собственной истории. Театральный критик и историк Анатолий Смелянский писал, что люди приходили семьями, как на дневной спектакль, и ощущали себя в гораздо большей мере зрителями, нежели участниками тех событий.
Через несколько часов бой закончился. Руцкого и Хасбулатова вместе с тысячами других людей, находившимися внутри Белого дома, затолкали в милицейские автобусы и фургоны и повезли в СИЗО, правда, ненадолго. Многие бойцы, в том числе Баркашов, исчезли: им удалось выбраться из Белого дома по подземным тоннелям и канализационным трубам. Националистические и коммунистические газеты были ненадолго запрещены. Невзоровскую передачу “600 секунд” сняли с эфира за “разжигание национальной, классовой, социальной и религиозной нетерпимости”. По воспоминаниям Алексея Симонова, режиссера-документалиста, президента Фонда защиты гласности, некоторые “либеральные” журналисты испытывали триумфаторское злорадство по отношению к противоположной стороне.
