Когда умер Андропов и к власти пришел Черненко, 30-летний Малашенко “почувствовал, что мы не заслуживаем этого унижения”. Поэтому когда Горбачев принялся за демонтаж старой системы, Малашенко захотел помочь ему. В то время, когда многие, в том числе Ельцин, уходили из ЦК, Малашенко, напротив, вошел туда. Это был, конечно, осознанный карьерный шаг, и за ним стояла уверенность Малашенко в том, что его будущее зависит от разрушения советской системы. И все-таки, когда 25 декабря 1991 года Малашенко оказался в том самом кремлевском зале, где Горбачев подписывал указ о сложении полномочий, ощущение исторического слома его поразило:
Передо мной последний правитель России в ее имперских границах СССР подписывался под документом, ликвидировавшим эту империю. Я был загипнотизирован. Я не пытался ничего сказать или сделать, а просто смотрел. Это было как во сне, когда смотришь, как на тебя наползает огромная глыба. Я понимал, что рано или поздно Советский Союз рухнет, – это было неизбежно. Но когда до меня дошло, что все то, что было создано поколениями лучших русских людей, сейчас прекратит существовать, мне совсем не хотелось прыгать и скакать от радости
[262].
Когда улеглась пыль, выяснилось, что вокруг ничего не осталось – абсолютно голое пространство, пустыня. Для строительства будущего не существовало не только великого замысла (да и кому он был нужен после закончившегося 70-летнего эксперимента?) – не было даже самого простого чертежа. “Правда, все-таки было ощущение, что все как-нибудь наладится и, несмотря на всеобщее разложение и разруху, на старом месте вырастет что-то новое”, – рассказывал Малашенко
[263]. Что именно вырастет на пустыре, оставшемся после советской системы, во многом зависело от таких людей, как он.
Малашенко не придавал большого значения государству или идеологии. Он был убежден, что для отдельного человека ценнее всего личное достоинство и свобода. Возможно, еще изучая философию Средневековья и Возрождения, он проникся мыслью о том, что в основе всей европейской цивилизации лежат самоуважение и главенство личной воли. Взгляды Малашенко не были типичны для людей его поколения. В нем странным образом соединялись цинизм и идеализм, мизантропия и уважение к другим людям – возможно, как форма уважения к самому себе. Он не разделял убеждения шестидесятников, но и не желал сводить с ними счеты. Он ценил ярких, самостоятельно мыслящих людей вроде Егора Яковлева (который позвал его в “Останкино” и сделал своим заместителем), но не как представителей поколения в целом, а как отдельных личностей.
Когда Егора уволили, Малашенко публично вступился за него и через несколько месяцев сам подал заявление об уходе. “Свое поколение я не люблю, – рассказывал он в одном из интервью. – Мне с Егором было просто, потому что во мне есть черты, которые самому кажутся анахронизмом. И хотя мне понятен сарказм… по адресу «шестидесятников», многие из них мне близки, во всяком случае сильные и яркие фигуры, типа Яковлева”
[264].
Он не желал участвовать в коррупционных схемах, которые опутали все Центральное телевидение. Дело было не в равнодушии к деньгам, а в элементарной брезгливости: Малашенко считал участие в подобных махинациях ниже своего достоинства. Занимая государственную должность заместителя руководителя “Останкино”, он оказался перед выбором: или воровать и брать взятки, или жить в относительной бедности. Ни тот, ни другой вариант его не привлекали, поэтому, когда его бывшие сотрудники предложили ему создать новый частный телеканал, он с готовностью согласился.
Малашенко стал не просто генеральным директором НТВ, но его главным идеологом и творцом, во многом унаследовав ту роль, которую в СССР играл Александр Яковлев. (Яковлев Малашенко симпатизировал и покровительствовал ему, вероятно, распознавая в нем своего наследника.) Возможности и результаты у них, впрочем, были разные. В отличие от Александра Яковлева, который верил, что лишь демократизация всего общества поможет превратить Россию в нормальную свободную страну, Малашенко считал, что путь к политической свободе и к Западу может проложить только элита, опирающаяся на индивидуализм и частную собственность.
Как и Александр Яковлев, Малашенко понимал, что свободный поток информации обладает огромной трансформирующей силой. При отборе и ранжировании новостей НТВ исходило из интересов аудитории, а не государства или даже своих владельцев. Впрочем, интересы владельцев и аудитории чаще всего совпадали. Малашенко придумал для канала лозунг: “Новости – наша профессия”, взяв за основу девиз генерала Кертиса Лемея, легендарного командира ВВС США. На хвостах его бомбардировщиков было выведено “Мир – наша профессия”. Военизированный лозунг НТВ соответствовал тем боевым условиям, в которых появился и существовал канал – до тех пор, пока не подорвался сам и не был уничтожен государством, с которым воевал.
У НТВ не было полноценной лицензии – канал считался экспериментальным. Силовики пытались задушить его в зачаточном состоянии, справедливо усматривая в нем угрозу для собственной власти. Но на протяжении 1990-х из этих схваток всякий раз выходило победителем НТВ. Поводы и предлоги для столкновений находились самые разные, но они неизменно являлись частью одного и того же главного конфликта между частными и государственными интересами, между принципами соревнования (пускай несовершенного) и ограничения конкуренции, между правами личности и этатизмом и, наконец, – между миром и войной. Звездный час журналистов НТВ наступил во время войны в Чечне, ставшей поворотным и трагическим по своим последствиям событием в истории России после распада СССР.
Первая Чеченская война (1994–1996 гг.) отчасти стала результатом парламентских выборов в декабре 1993 года, которые вывели на первый план Жириновского с его ультранационалистской риторикой и вызвали перестановку сил внутри самого Кремля. Как всегда бывало с Ельциным, в пору кризиса он переживал эмоциональный подъем, мобилизуя все свои силы, а потом, когда опасность проходила, этот подъем сменялся депрессией; периоды бурной активности чередовались с периодами апатии, нередко сопровождавшимися запоем. Так было и после провала августовского путча, когда Ельцин надолго пропал из виду, и после событий октября 1993-го. “Ельцин стал более замкнутым, более злым и мстительным”
[265]. Гайдар назвал главу своих мемуаров, посвященную периоду, который последовал за кризисом октября 1993-го, “Время упущенных возможностей”.
В начале 1994 года Ельцин опять исчез на пять недель, а когда вновь стал показываться на публике, то неизменно находился в скверном настроении и часто бывал нетрезв. После декабрьских выборов Гайдар лишился былого влияния и через три месяца после повторного назначения в правительство был вынужден подать в отставку. Ельцин попал в окружение хамоватых лакеев-интриганов, он поддавался их влиянию, а те охотно потакали его худшим привычкам. В ближний круг Ельцина вошли его телохранитель Александр Коржаков и Михаил Барсуков, руководивший службой безопасности – люди завистливые, ограниченные и агрессивные. К лету перестановки в окружении Ельцина уже начали сказываться на происходящем в стране.
