Этому способствовал инцидент в Рязани, где жители заметили, как кто-то переносит непонятные мешки в подвал их дома, и вызвали милицию. Та сначала подтвердила наличие в мешках взрывчатки. Министр внутренних дел доложил Думе о предотвращении теракта. Однако спустя полчаса глава ФСБ объявил, что на самом деле там проводились учения по гражданской обороне и белое кристаллическое вещество в мешках – на самом деле не гексоген, а сахар. Сбивчивые и противоречивые объяснения только усилили подозрение: то ли сама ФСБ стояла и за этим провалившимся терактом, и за предыдущими взрывами, то ли террористам помогал Березовский, который таким образом пытался повысить рейтинг Путина. Обоснованными были эти подозрения или нет, но отчаянный поиск заговоров свидетельствовал об одном: люди были готовы поверить, что все происходящее в стране спланировано кем-то, кто прячется за кулисами. На НТВ – к явному раздражению Кремля – устроили публичное обсуждение инцидента в Рязани. Но кто бы ни стоял за терактами, жертвы были реальные.
Путин находился в Новой Зеландии, когда произошел первый взрыв, от которого обрушилась часть многоэтажного дома. Через несколько дней, вернувшись в Москву, он появился на телевидении, чтобы сделать заявление. Вид у него был потрясенный. По словам Александра Ослона, который каждую неделю отслеживал рейтинг Путина, именно тогда люди впервые по-настоящему “увидели и распознали Путина”. Выйдя почтить память погибших, он выразил словами то, что ощущали все: “Трудно назвать этих людей людьми. Их даже зверями назвать нельзя. Если это звери, то бешеные”. Эти взрывы, сказал он, представляют угрозу для существования Российского государства. “Ответ должен быть соответствующим, он должен быть сверхжестким”.
Дело даже не в том, что именно сказал или сделал Путин: сам его вид и интонации позволили людям отождествить себя с ним. Его обращение было созвучно тому, что чувствовала вся страна, и, по словам Ослона, вызвало эффект “короткого замыкания”. Внезапно Путин, безликий, достаточно случайный человек, стал героем, о существовании которого люди до этого момента даже не подозревали. Они начали смотреть на Путина как на единственную надежду, как на человека, который защитит их во что бы то ни стало. Он был готов взять на себя ответственность за то, с чем остальные не могли и не хотели разбираться. Через пару недель он произнес знаменитые слова, которые запомнят на много лет: “Мы будем преследовать террористов везде. В аэропорту – в аэропорту значит. Вы уж меня извините, в туалете поймаем – мы и в сортире их замочим, в конце концов. Всё, вопрос закрыт окончательно”.
Путин отличался от других политиков. Он вел себя и выражался не как политик, а как знакомый практически всем россиянам “отмороженный” парень – Данила Багров из фильма Алексея Балабанова “Брат”. Совпадение стилистики путинской речи с речью Данилы не было случайным.
“Брат” вышел на экраны в 1997-м, в том же году, когда в Чечне похитили журналистку НТВ Елену Масюк. Фильм имел бешеный успех главным образом потому, что он уловил наметившуюся перемену в отношении к Чечне и первые, почти неосознанные признаки националистического ресентимента. Когда весной 1999 года консультирующие Путина политтехнологи решили изучить отношение российского общества к различным вымышленным персонажам, то одним из первых в списке народных любимцев, наряду со Штирлицем, оказался Данила из “Брата”. Слова Данилы, обращенные в начале фильма к двум обнаглевшим кавказцам, которые отказываются платить за проезд, а потом при виде наведенного на них пистолета молят Данилу “Брат, не убивай, брат”, вызывали у зрителя восторг и чувство защищенности: “Не брат ты мне, гнида черножопая”. Короче говоря, молодой, искренний, обаятельный русский парень, который после двух лет службы в Чечне возвращается в бандитский Петербург, чтобы навести там порядок и восстановить справедливость – как он их понимает.
Как и Данила, Путин явился из ниоткуда в этот уродливый и жестокий мир, чтобы взять под свою защиту “братьев”.
Совсем как герой “Брата”, Путин фактически выдал разрешение на применение внесудебной силы. Как и Данила, он выглядел сильным и положительным персонажем, не обремененным ни политкорректностью, ни прочими западными условностями.
И в том и в другом чувствовались простота, жесткость и преодоление безнадежности. Как пояснял Павловский, эффект слов Путина “мочить в сортире” заключался не в использовании блатной лексики и не в обещании бороться с террористами жесткими средствами, а в том, что “Чечня – это бумажный тигр, что хватит бояться. Что мы их боимся? Кого мы боимся?” До взрыва домов и выступления Путина большинство выступало за мир в Чечне. “Совершенно нигде, ниоткуда нельзя было предположить, что люди поддержат войну”, – вспоминал Павловский
[380]. Именно выступление Путина и то, как его восприняли, обозначило резкий поворот к войне.
Доренко в своих программах продвигал образ Путина как “брата”, “брательника”, противопоставляя его Примакову. “Я очень простую вещь нашептывал. Люди, смотрите, какая история. У нас есть хороший батя, но больной, Примаков, больной. Хороший, так вроде понимает нас. Он понимает нас, и за нас, и самолет развернул. Нормальный батя. Но батя болеет. Батю резали только что в Швейцарии. Этот клоун Лужков заставляет батю танцевать. За что? Оставьте его в покое. Есть брат, и он за нас заступится, брат. Батю любим, но брательник впряжется, потому как брат – солдат. Путин – брат-солдат. Брательник – крепкий у нас чувачок, солдат крепкий. Вот что. Он служилый, он такой”
[381].
Доренко, регулярно ездивший в Чечню вместе с российской армией, брал интервью у Путина каждые две недели. “Я постоянно до интервью говорил ему: Владимирович, пожалуйста, еще, еще, армия просит. Я был глашатаем армии. Еще, еще, пожалуйста, сильнее, сильнее, сжигать, уничтожать, разбивать, бомбить и так далее. Я стране говорил простую вещь: мы должны это уничтожать. По возможности залить напалмом и сжечь. Нам надо было нажать кнопку, чтобы устранить эту проблему”
[382].
Телевизионную кнопку в собственных руках Доренко использовал с той же целью. Он в числе первых репортеров приехал в Грозный, когда туда наконец вошла российская армия, предварительно сровняв город с землей. Весь в черном, он вел репортаж с центральной площади чеченской столицы, пока за его спиной разъезжали российские бронетранспортеры. Он склонялся над военными картами, глядя, как командующий российскими войсками объясняет диспозицию своей армии, и показывал минные поля, где встретили смерть сотни чеченских солдат. Он брал интервью у российских военных, которые говорили, что чеченским боевикам нельзя позволять возвращаться в свои города. Тех, кто прекратил войну в 1996 году, они называли предателями. Путин, который позволил им довершить начатое, для них явно был героем.
В “Итогах” Евгений Киселев пытался говорить о чрезмерном применении силы и о нарушении прав человека в Чечне, о критике со стороны Запада (как будто мнение Запада еще имело какое-то значение). Его слова тонули в общем гуле голосов, поддерживавших войну. Освещение второй Чеченской кардинально отличалось от освещения первой еще и потому, что журналистов не допускали в “зону проведения контртеррористической операции”, как называли войну в Кремле, без специального разрешения российских спецслужб. Во время первой военной кампании многие репортажи велись с чеченской стороны, а на этот раз съемка в Чечне осуществлялась исключительно со стороны российской армии. Если раньше даже рядовые, у которых брали интервью на камеру, рассказывали о бессмысленном насилии, которое они сами же творили, то на второй войне солдаты говорили уже о “русском единстве” и солидарности с властью.
