Вскоре после отъезда Гусинского из России корреспондент НТВ, работавший в кремлевском пуле, задал Путину вопрос о его отношениях с магнатом. “Я могу с ним сейчас поговорить, если хотите. У вас есть его номер телефона?” – игривым тоном спросил Путин. И уже через несколько секунд Путин разговаривал с Гусинским в присутствии журналистов. У “театральных” телефонных звонков, когда лидеры страны звонили опальным художникам, богатая история, начатая знаменитым звонком Сталина Михаилу Булгакову. Правда, в отличие от писателя, едва перебивавшегося с хлеба на воду в Москве, Гусинский в это время плавал на собственной яхте в Испании. Путин согласился встретиться с Гусинским, видимо, намекая на то, что тот может вернуться в Москву после летнего отдыха. Это показалось добрым знаком.
Но август – опасный месяц в России. Пока весь мир отдыхает, в России случаются катаклизмы, перевороты и войны. Тот год не стал исключением. 12 августа на российской атомной подводной лодке “Курск” с 118 членами экипажа на борту произошли два мощных взрыва. Большинство моряков погибло сразу же, но 23 члена экипажа успели запереться в заднем отсеке судна, пока оно погружалось в песок на глубине 106,5 метра ниже уровня моря.
Российские военные отреагировали традиционном образом – попытались скрыть происходящее и самоуверенно отвергли иностранную помощь. Командование флота, поначалу вообще избегавшее комментариев, предоставляло противоречивые сведения. Сообщалось, будто с экипажем пытаются связаться, стуча снаружи по корпусу субмарины; будто туда по специальным трубкам подается кислород; будто спасательной операции мешают шторм и сильное течение… но, как выяснилось позже, все это было ложью.
В день, когда произошла самая страшная в истории России авария на подводной лодке, Путин уехал отдыхать в Сочи. Он решил не прерывать отпуск и хранил молчание в течение четырех дней. Рассказы о том, что Путин катается с семьей на водном мотоцикле и “распугивает рыбу”, резко диссонировали с репортажами, где показывали обезумевшие от горя семьи моряков “Курска”. НТВ ставило под сомнение официальную версию событий и требовало ответа на вопрос: почему военные отказываются от помощи иностранных спасательных служб? “Если страна думает о жизни своих солдат и моряков, обычно это не бьет по национальной гордости”, – горько говорил корреспондент НТВ телезрителям. ОРТ проводил параллели между реакцией Кремля на трагедию с “Курском” и позорными попытками скрыть аварию на Чернобыльской АЭС в 1986 году. Путин пришел в ярость.
Если ложь о Чернобыле в итоге послужила катализатором гласности в СМИ, то трагедия с “Курском” привела к противоположному результату. Тележурналистов не пускали в Видяево – военный городок в Мурманской области, где базировался экипаж подводной лодки. Даже 22 августа, когда в Видяево прибыл Путин, весь в черном, чтобы встретиться с родственниками моряков, в зал допустили лишь нескольких репортеров. Им не позволили пронести с собой никакой записывающей аппаратуры. Единственная телекамера была установлена в кинорубке актового зала за звуконепроницаемым стеклом. Звук записывался отдельно и поступал в передвижную телевизионную станцию, а затем его, возможно, редактировали специалисты из ФСБ. Полная запись, которую тайно сделал на диктофон один из корреспондентов “Коммерсанта”, свидетельствовала, что Путина гораздо больше взбесило освещение этих событий телевидением, чем попытки военных скрыть аварию. Он видел задачу СМИ не в том, чтобы информировать зрителей, а в том, чтобы, наоборот, скрывать от них самое главное.
“Телевидение? Значит, врет. Значит, врет. Значит, врет”, – кипел он от злости. Вину за плачевное состояние армии и флота он возложил на олигархов. “Там есть на телевидении люди, которые сегодня орут больше всех и которые в течение десяти лет разрушали ту самую армию и флот, на которых сегодня гибнут люди. Вот сегодня они в первых рядах защитников этой армии. Тоже с целью дискредитации и окончательного развала армии и флота! За несколько лет они денег наворовали и теперь покупают всех и вся!”
[410]
После возвращения из Видяева Путин встретился с журналистами из кремлевского пула. “Я не хочу ни видеть Гусинского, ни говорить с ним. Он не уважает наши договоренности”, – сообщил Путин Алексею Венедиктову, главному редактору радиостанции “Эхо Москвы”, который выступал посредником между президентом и Гусинским
[411]. В сущности, никакой договоренности и не было, но в сознании Путина его телефонный звонок Гусинскому с предложением встретиться был жестом примирения, а освещение трагедии с “Курском” на НТВ – нарушением этого негласного договора. В том же разговоре с Венедиктовым Путин обозначил разницу между врагами и предателями. Гусинский, который никогда не был на его стороне, был врагом. Березовский стал предателем.
Отношения между Путиным и Березовским начали портиться несколькими месяцами ранее, когда Березовский посоветовал своему “протеже” начать мирные переговоры с Чечней. Вдобавок к этому Березовский написал Путину открытое письмо, которое напоминало (не по смыслу, а по уровню претензий) знаменитое письмо Солженицына советским лидерам и содержало советы о том, “как обустроить Россию”. Законы, предлагаемые Путиным, утверждал Березовский, посягают на гражданское общество и свободы, которые стали главным достижением периода ельцинского правления. Одновременно с этим Березовский направил президенту приватное письмо, где называл его по имени и на “ты”. Доренко потом вспоминал: “Я ему говорил: Боря, у русских, чтобы ты понимал, есть царь-жрец. Это не Европа, где царь – вождь. Это есть русское свойство. Оно очень восточное. Но ты не можешь царю-жрецу писать: «Володя, ты». Ты дурак? Ты умный человек, что ты делаешь? Нет никакого «Володи». Ты говоришь с троном русских, с тысячелетним троном, мистическим. Раком встань и ползи, говорю. Вот как надо разговаривать с троном. По-другому нельзя. «Владимир Владимирович» – это самая высокая фамильярность. А глаза в пол”
[412].
По словам Доренко, в апреле 2000 года Березовский в разговоре с Путиным изложил четыре основных пункта, исходя из которых следует управлять Россией. Во-первых, к 2004 году России понадобится настоящий президент; во-вторых, ей потребуется настоящая партийная система – как в Америке; в-третьих, одну из левых партий может возглавить Путин; в-четвертых, партию правого крыла возглавит сам Березовский.
“Когда Березовский рассказал мне все это, у меня волосы встали дыбом. Я спросил: а что Путин на это сказал? «Он сказал, что это очень интересно, и стоит попробовать», – ответил Березовский. «Борь, тебе ****** [конец], тебе пришел черный шелковый шнурок. Ты должен немедленно повеситься после этих слов»”, – сказал Доренко Березовскому
[413]. Всякий, кто читал “Государя” Макиавелли, сказал бы Березовскому ровно то же самое: ведь правило номер один гласит, что нужно избавляться от людей, которые помогли тебе прийти к власти и которые числят тебя своим должником. “Я прочел Макиавелли. Но не обнаружил для себя ничего нового”, – говорил Березовский через несколько лет, уже в лондонском изгнании. Больше времени он уделял Ленину – “не как идеологу, а как тактику в политической борьбе”: “Он лучше остальных понимал, что возможно, а что нет. У него был уникальный нюх на время и события”
[414]. Сам Березовский полагал, что его личные возможности безграничны, но в итоге неверно оценил и время, и события.
