«Весьма незначительный поэт» – как же мучила беднягу Китса эта критическая ремарка! Вероятно, в глубине души он понимал ее справедливость. Поскольку, если разобраться, Китс представлял собой странную и глубоко несчастную химеру – маленького художника и крупного мужчину. Между творцом од и автором писем все же остается непреодолимая пропасть. Такая же, какая отделяет игрока в китайские шашки от истинного героя.
Лично я в ряды первостатейных поэтов не лезу, скромно претендуя на роль игрока в шашки, да и то не самого лучшего. Но все же я стал гораздо более умелым стихотворцем (я настаиваю, пусть это и не имеет значения), чем тот ребенок, который создал стишок о жаворонке. «Весьма незначительный поэт» – увы, я именно таков, и ничего не изменить.
Позвольте мне лишь познакомить вас с примером моего творчества гораздо более зрелого и компетентного периода. Я выбрал образец, как пишут критики, чисто произвольно из своей давно начатой серии поэм о первых шести цезарях, которая скорее всего так и не будет завершена. Тешу себя надеждой, что моему отцу понравилось бы название, ведь оно в стиле Вордсворта. Соответствует великой традиции бессмертной «Шкатулки для иголок в форме арфы». Мое произведение названо «Перед картиной „Калигула пересекает пролив между Байей и Путеоли по мосту из кораблей“ кисти Питера Пауля Рубенса (1577–1640)». Сама поэма, однако, мало напоминает творчество группы, принадлежавшей к так называемой Озерной школе.
«Борт о борт корабли качаются на водах
пролива.
По ним мостом дорога пролегла к величию
Для Цезаря, сидящего в седле породистого
пегого коня,
Летит он, возглавляя кавалькаду сподвижников
своих.
Их опьяняет молодая кровь, и жажда славы
гонит их вперед,
А волны блещут отблесками солнца в глазах
отважных.
Копытами стучат их скакуны по палубам,
как по окрестным скалам,
Которые вершинами своими закрыли неба
синеву. Ни облачка.
Но на небе вальсируют сегодня боги под
музыку морских ветров,
И добродетели им составляют пары.
Храм Весты на брегу
Кружится в танце тоже, позабыв свое
предназначенье быть
Невинности пристанищем, спешит принять
участье в торжестве.
Сжимая кадуцей в деснице и крылышками
шпоры заменив,
Богоподобный Цезарь молодой летит, летит
к победе над врагами,
И, озирая моря синеву, пронизывающим
взглядом видит все.
Приветствует ликующее братство моряков,
благодарит за помощь.
А берег тоже полнится народом, когда, с моста
на землю соскочив,
Заканчивает Цезарь путь свой славный. Народ
смеется, город в торжестве,
И головы, и головы повсюду встают повыше,
чтобы все увидеть,
Теснят друг друга и слетают вниз, и падают
в пучину.
По спирали нисходит с неба красота сама,
чтоб символично
Отразиться молнией в богах: в Юпитера
могучем торсе и
В изящнейшем бедре Юноны дивной, скользит
по Марсову щиту
И заставляет добродетели сверкать особо ярко
в их волшебном танце.
Но замирает аллегория спирали, когда
вздымает Цезарь руку вверх,
Повелевая. Все каменеет перед ним тогда.
И житель городской,
И даже красота, свою уместную причастность
исчерпав, спешит исчезнуть,
Промелькнув незримо в последний раз вдоль
борта кораблей».
Перечитывая эти строфы, я льщу себя надеждой, что приблизился здесь к вершинам международных стандартов игры в китайские шашки, именуемые еще гальмой. Добавь я немного стараний и смог бы запросто бросить вызов, чтобы сыграть матчи против мсье Кокто и поэтессы Эми Лоуэлл. Огромная честь для меня! Я просто трепещу, думая о возможности этого.
Но вернемся к нашим цезарям. Их образы преследовали меня многие годы. Я строил обширные планы вместить половину вселенной в два-три десятка поэм об этих монстрах. Начать с того, что они вместилище всех грехов, но… и обладатели добродетелей. Искусство, наука, история, религия – для этого нашлось бы соответствующее место. Но из них так ничего и не вышло, из моих цезарей. Я скоро понял, что сама идея была слишком объемной и претенциозной, не поддающейся реализации. Начал я с Нерона, то есть с актера. Итак, «Нерон и Спорус гуляют в саду Золотого дома»…
«Темнота и воздух ароматами пропитан.
Прикоснись к щеке, погладь по волосам.
И нежно я ласкаю пальцами сокровища
Твоей красы, о, Спорус!
Луна сияет спелым яблоком на древе,
И светлячки мерцают в виноградниках
Как звездочки на этом дивном небе,
То загораясь, то вдруг угасая. Непрестанно
Бьет струями вода в фонтанах. Соловьи поют.
Но время убегает прочь, показывая тщету
Любви греховной. От христиан лишь пепел остается.
Их смелые сердца мертвы, сгоревшие в кострах.
И ты, мой милый Спорус, ты и я,
Мы тоже скоро умереть должны. И мы умрем».
Но мой следующий монолог был выдержан в философском ключе. В нем я изложил причины для существования аналога гальмы в поэзии, в которые на момент написания произведения еще верил. Вот этот фрагмент.
«Сквозь смутный христианства свет
Прозрел я неземную яркость глаз твоих,
Увидел бледность красоты твоей,
Расцветшей примулой в ночи.
Бесцветно все во тьме, но можно поклоняться Богу,
Который сам пошел на медленную смерть, чтобы
Не выпало страдать в такой же мере другим,
Кто принял боль вселенскую один в единый день,
Боль человечества всего сошлась тогда
В одном лишь теле и одном печальном сердце.
А желтый мрамор ровен, как воды поверхность,
Из него возводят мне дворец златой, где
Мраморные боги спят, спрятав свою мощь,
Зато разнузданно пируют дщери париев.
И восковые олеандры, и роз бутоны,
И винограда гроздья, и спелый персик —
Вся красота, к которой прикасаюсь и пробую,
Я словно ею становлюсь и сам.
Корабль пошел ко дну, с ним мать моя,
Я сочетался браком и избран был в мужья.
А старый Клавдий, горе-император, почил,
И Сенека истек с ним медленною кровью.
Чудовищем и его жертвой, коварным соблазнителем
И девою невинной, соблазненной; царем царей,
Но и рабом рабов, отважным смельчаком,
Но и позорным трусом, мучаемым страхом…
Актер, о, Спорус, я – актер, и значит,
Все эти роли призван я играть. Принять
Все эти ипостаси. Это лидийский лад?
Но я любил тебя, и сам ты слышал все мои мелодии,
От завыванья голосом до звона меди
И песен флейт, пронзительных до боли,
И криков ужаса, звучавших средь стонов наслажденья.
Изобразить агонию я мог, как никому еще не удавалось.
А песня Фурии? Она в моих устах звучала,
Как в опьянении, как будто зельем
Опоил меня коварный враг,
И девственную кровь я проливал. Такую алую.
Иль детская любовь, коль уж на то пошло.
Она вся в нежности, вся в трепете, в восторге
И доверчивости. Вся влажная и хрупкая —
Возьми ж и уничтожь ее в порыве похоти.
Терзай и рви ее на части. Потом услышишь
Ломкость немоты, постигнешь ты, что тонкий этот плач
И есть та музыка позора, мелодия греха,
Какую не издаст ни барабан, ни флейта.
Христос распят, теперь за всех живет артист.
Он любит, и его любовный мрамор стоит
Высокой чистоты колонной, устремленный в небо,
А его губы, грудь и бедра ничуть не унижает нагота.
Она лишь величава. И не позорный стыд
Любовных содроганий,
Что людям так знаком, он вызывает,
А трепет красоты, родившейся в соитии.
Христос погиб, но ведь Нерон живет
И ваше горе в песни превращает, даруя
Идиотам глаза, способные любить,
И пока песнь звучит, Бог жив в нас».
Романтические и благородные чувства выражены здесь! Я требую, чтобы их оценили по достоинству.
