Ялик уткнулся носом в берег.
– Цепляй трос! – выкрикнул кто-то. – Цепляй трос и выравнивай лодку, Фрэнсис!
С огромной неохотой я подчинился, чувствуя, как что-то очень ценное погибло у меня внутри.
В последующие годы я видел ее всего лишь один или два раза. Как я выяснил, она была сиротой. В Оксфорде жили ее родственники, к ним она иногда приезжала погостить. Стоило мне попытаться заговорить с ней, как во мне обнаруживалась необычайная застенчивость, заставлявшая заикаться и произносить нечто тривиальное или глупое. Но она смотрела на меня невозмутимо, отзываясь на мои слова. Я не столько помню, что именно она мне говорила, сколько тон, звук ее голоса – холодный, спокойный, уверенный, который очень подходил воплощению самой жизни.
– Ты играешь в теннис? – в отчаянии спрашивал я, готовый разрыдаться от своей тупости и трусости. Почему ты такая красивая? Какие мысли прячешь в тайниках своих глаз? Отчего ты всегда кажешься необъяснимо счастливой? Вот вопросы, которые я хотел бы задать ей.
– Да, я люблю играть в теннис, – серьезно отвечала она.
Помню, однажды я сумел так далеко продвинуться по пути связного и умного разговора, что поинтересовался ее любимыми книгами. Пока я задавал свой вопрос, она невозмутимо смотрела на меня. И я покраснел и отвернулся. Она имела надо мной заведомо несправедливое преимущество – состояло оно в том, что ей было дозволено наблюдать за мной прищурившись, как из засады. Я же оказывался полностью открыт, и мне нечем было защитить себя.
– Я не очень много читаю, – сказала она. – Чтение не особенно привлекает меня.
И моя попытка сближения, более тесного контакта полностью провалилась. Но упрекал я только самого себя. Следовало догадаться, что она не любительница чтения. К чему ей было еще и что-то читать? Когда ты являешь собой саму жизнь, обычные книги тебе не нужны. Лишь много лет спустя она призналась, что всегда делала исключение для романов Джин Страттон-Портер. Когда мне исполнилось семнадцать лет, она отправилась жить к другим родственникам в Южную Африку.
Время шло. Я постоянно думал о ней. И мое восприятие любовной лирики многих поэтов зачастую определялось воспоминаниями об этом милом лице с таинственной улыбкой. Друзья похвалялись своими маленькими успехами у девушек. Я же в ответ усмехался, не испытывая ни малейшей зависти, зная не в теории, а на основе жизненного опыта, что все их интрижки ничего общего не имели с любовью. Но однажды, будучи первокурсником университета, после какой-то особенно разудалой вечеринки я лишился невинности. Потом мне стало жутко стыдно. Я чувствовал, что навсегда лишился права быть любимым. В результате – сейчас причинно-следственная связь не кажется мне уже столь очевидной, но в то время я считал свои действия логически оправданными, – в результате я изнурял себя учебой, получил две крупные университетские награды, стал пламенным революционером и отдавал много часов своего свободного времени общественной работе при христианской миссии колледжа. Впрочем, хорошего социального активиста из меня не получилось, потому что я равнодушно относился к юным хулиганам из трущоб, а посещения миссии скоро стал считать напрасной тратой времени. Но именно по этой причине я не разрешал себе окончательно все бросить. Не раз и не два я подумывал заняться танцами «моррис» на заднем дворе нашего с мамой дома. Всеми силами стремился сделаться вновь достойным. Вот только чего? На данный вопрос я едва ли смог бы внятно ответить. Вероятность женитьбы представлялась до невозможности отдаленной, да я и сам едва ли к ней стремился. Готовил себя к тому, чтобы продлевать свою влюбленность, попутно добиваясь великих свершений.
Вскоре разразилась война. Из Франции я написал ей письмо, в котором высказал все, на что у меня не хватало мужества при личных встречах. Письмо я отправил на единственный известный мне адрес – она уехала оттуда много лет назад, – не ожидая и даже не надеясь, что она получит его. Я написал его ради самовыражения, желая выплеснуть свои глубинные чувства. Потому что не сомневался в своей скорой гибели. И письмо это было адресовано не столько женщине, сколько Богу, объяснения и оправдания, которые почтой дошли бы до вселенной.
Зимой 1916 года я получил ранение. Под конец пребывания в госпитале меня признали негодным к строевой службе и назначили в отдел контрактов Совета по вопросам развития авиации. В моем ведении оказались химикаты, целлулоид, резиновые трубки, касторовое масло, полотно и ткань для воздушных шаров. Я проводил время, торгуясь с немецкими евреями из-за цен на химикаты и целлулоид, с греческими купцами по поводу касторового масла и с торговцами из Ольстера, продававшими полотно. Очкастые японцы приходили с образцами крепдешина, уверяли меня, угощая отборными сигарами, что он гораздо лучше и дешевле для изготовления воздушных шаров, чем ткани из хлопка. С каждого письма, которое я диктовал, снималось сначала одиннадцать, потом семнадцать и, наконец, когда отдел достиг периода расцвета, двадцать две копии, чтобы каждый другой департамент Совета мог получить свою и подшить к делу. Отель «Сесил» заполнили клерки. В двух подвальных этажах под землей и на чердаках среди каминных труб сотни молодых женщин стучали на пишущих машинках. В нижнем бальном зале, который выглядел, как подходящее место для Валтасарова пира, потреблялась тысяча дешевых обедов ежедневно. В лучших номерах отеля окнами на Темзу сидели чиновники высокого ранга с загадочными буквами, прибавлявшимися после фамилий, крупные бизнесмены, помогавшие победить в войне, и штабные офицеры. Огромные лимузины дожидались их во дворе. Иногда, входя в свою контору к началу рабочего дня, я воображал себя чуть ли не пришельцем с Марса…
Однажды утром, – когда я проработал в Совете по развитию авиации несколько месяцев, – мне пришлось столкнуться с проблемой, неразрешимой без предварительной консультации с Советом по военно-морскому флоту. Военные моряки занимали комплекс зданий по другую сторону двора от нашего корпуса. Хватило десяти минут блужданий по лабиринту коридоров, чтобы найти нужного мне человека. Он оказался веселым малым; спросил меня, нравится ли мне служить в Боло-Хаусе (так среди посвященных называлось наше ведомство), угостил сигарой из восточной Индии и даже предложил виски с содовой. Затем мы занялись обсуждением технических деталей несгораемого целлулоида. Вышел я от него знатоком вопроса.
– Бывай здоров! – крикнул он мне вслед. – Если тебе понадобится узнать все об ацетоне или любом другом чертовом зелье, приходи ко мне. Я тебя просвещу.
– Спасибо, – отозвался я. – А если тебе потребуется информация о Колоссе Родосском, или о Чосере, или об истории возникновения вилки с тремя зубцами…
Он разразился бурным смехом:
– За этим я приду к тебе.
Посмеиваясь, я закрыл за собой дверь и оказался в коридоре. Молодая женщина быстрой походкой проходила мимо с пачкой бумаг в руке, тихо напевая что-то себе под нос. Пораженная моим внезапным появлением, она повернулась и посмотрела в мою сторону. Словно от страха, у меня сердце сначала подпрыгнуло в груди, затем замерло и снова упало вниз.
– Барбара!
