– Вы вообще никогда не бываете серьезным? – спросила мисс Триплау, стремившаяся повернуть разговор в русло, более близкое к ее проблемам.
Кардан улыбнулся, глядя на нее:
– Разве может человек оставаться несерьезным, если речь идет о том, как заработать деньги?
– Видимо, придется поставить на вас крест.
– А не слишком ли вы торопитесь? – возмутился Кардан. – Впрочем, так оно, может, и к лучшему. Но мне не дает покоя подручный мясника. Что он называет обломком очень старой статуи? Голова какого-нибудь этрусского торговца сыром, которую они где-то откопали? Тогда у него будет эдакое длинноносое примитивное лицо с восточными чертами и с дебильной улыбкой во весь рот. Или это обломок тела одного из его потомков, выполненный в псевдогреческом стиле, опирающегося на крышку своего саркофага, как на обеденный стол? Голова, будь она творением Праксителя, могла бы принадлежать даже Аполлону, но этрусский ремесленник изуродовал ее, придав гротескные черты своему современнику. Или, например, это римский бюст, до такой степени реалистичный и хорошо сохранившийся, что, если бы не тога, мы бы с вами приняли его за скульптурный портрет нашего знакомого государственного служащего вроде сэра Уильяма Мидраша. А вдруг – и я предпочел бы именно такой вариант – это скульптура, относящаяся к странной эпохе серого рассвета, когда зародилось христианство, наступившего после варварской ночи падения империи? Мне представляется некий фрагмент из Модены или Тосканеллы – необычная фигура, склонившаяся от избытка религиозного экстаза в экспрессивном и символичном поклоне: причем физически это может быть почти чудовище, нечто несусветное, однако светящееся от полноты внутренней жизни. Это бывает красиво или уродливо, но не оставит вас равнодушной, пусть вы увидите лишь уцелевшие очертания – прекрасные или безобразные. Да, мне определенно хотелось бы, чтобы нам показали фрагмент романской резьбы по камню. За это я бы дал подручному мясника лишние пять франков. Но если это окажется лишь один из набивших оскомину милейших итальянских готических святых, элегантно задрапированный и скособоченный, как молодое деревце на мистическом ветру, – то я вычту из его чаевых те же пять монет. Хотя это не означает, что даже за такую дрянь нельзя получить приличную цену на американском рынке. Но до чего же они надоели мне, какую тоску наводят эти зализанные готические «шедевры»!
Они оказались на вершине холма. Покидая покрывавшую склон рощу олив, дорога тянулась вдоль пустынного и ровного гребня. Однако уже чуть дальше, где путь снова вел в подъем на еще более высокий холм, виднелись лепившиеся друг к другу небольшие дома и колокольня. Мистер Кардан указал в том направлении.
– Вот место, – сказал он, – где мы узнаем, что имел в виду подручный мясника. Но тем временем было бы интересно продолжить строить дальнейшие предположения. Вообразите, например, что это осколок барельефа, выполненного по эскизу Джотто. Нечто столь величественное, до такой степени исполненное духовности и материальной красоты, что вы падете перед ним на колени, желая отдать дань восхищения и прочитать молитву. Но я, уверяю вас, буду весьма доволен, даже если нам покажут более скромный обломок саркофага, относящегося к раннему романскому периоду. Некую фигуру, яркую, эфемерную и чистую, как ангел, но не сошедший с небес, а всего лишь ангельское существо из столь прекрасного, однако воображаемого царствия Божьего на земле. Вот царство, где каждому хотелось бы жить – античная Греция, но очищенная от всех греков, какие когда-либо населяли ее в последующие времена. Греция, родившаяся в воображении современных художников, ученых и философов. В таком мире человек мог вести позитивный, если можно так выразиться, образ жизни, слиться с общим потоком, двигаться вместе с ним, а не прозябать в негативном существовании, как у нас сейчас, вызванном реакцией на общие окружающие условия.
Позитивное и негативное существование… Мисс Триплау поспешила зафиксировать идею в памяти. Это могло стать основой будущей статьи. И бросало свет на ее собственные жизненные проблемы. Вероятно, одним из источников страданий современных людей был действительно негативизм, вызванный реакцией на внешние обстоятельства. Больше позитива – вот что требовалось. Хорошо, подумала она, что разговор, как кажется, принимал более серьезное направление. Они шли в молчании, которое мистер Кардан скоро вновь нарушил:
– А вдруг брат бакалейщика обнаружил фрагмент работы Микеланджело? Грубую первоначальную резьбу, начатую в спешке, пока он жил в этих горах, но потом брошенную, когда ему пришлось уехать? Эдакий набросок бунтующего раба, более стремящегося избавиться от цепей, сковывающих его изнутри, нежели снаружи; прикладывающего не просто грубую физическую силу, но и мучительно концентрирующего умственную энергию на себе самом, чтобы не растратить ее впустую в страстной, но бессмысленной вспышке гнева. Данный мотив неизбежно и легко перетек потом в барокко. И после всех наших предположений, вопреки надеждам, именно этим может в итоге оказаться мое «сокровище» – осколком в стиле барокко семнадцатого века. Я воображаю себе торс вальсирующего ангела в вихре взметнувшихся одежд, обратившего в экстазе взор к небесам, как в лицейской мелодраме. Или фигуру Бахуса, чудесным образом кружащегося в танце на одной мраморной ноге, со ртом, разверстом в жалком подобии улыбки и раскинутыми в стороны руками – а все ради того, чтобы показать мастерство скульптора, хорошо усвоившего искусство равновесия и, безусловно, владевшего азами профессии. Или это будет бюст какого-нибудь князя с очень точными портретными характеристиками, в воротнике из брюссельских кружев, где каждая ниточка тончайше вырезана в камне. Мальчишка из мясной лавки повторял, что это очень красивая и старая вещь. Когда поразмыслишь над его словами, то поймешь: это может быть барокко и только барокко, ведь подобный стиль ему хорошо знаком, именно таким искусством его приучили восхищаться. Волею злой и несправедливой судьбы итальянское искусство, достигнув вершин барокко, уже не двигалось дальше, словно застряв на месте. Они до сих пор увязли в нем по уши. Почитайте их современную литературу, взгляните на живопись и архитектуру, послушайте музыку – это все то же барокко. Их искусство делает риторические жесты, пытается хотя бы медленно двигаться дальше, рыдает и завывает, убеждая вас, какое оно страстное. Но в центре всего этого, как огромная церковь, высится одинокая фигура поэта д’Аннунцио.
– Странно, – заметила мисс Триплау с наивностью, за которой маскировалась колкость, – а мне казалось, будто вам должна нравиться подобная тщательность и виртуозность исполнения. Это же «занятно» – ваше любимое словечко.
– Верно, – кивнул мистер Кардан. – Мне нравится, когда меня развлекают и занимают. Но одновременно я предъявляю к искусству, которое мне действительно по сердцу, одно, но повышенное требование – оно должно меня трогать. А по странной причине столь намеренно пылкие и эмоциональные вещи, как произведения позднего барокко, не вызывают никаких эмоций. Ведь не одними исполненными бурных страстей жестами художник пробуждает эмоциональную реакцию публики. Это делается иначе. Между тем итальянские мастера семнадцатого века как раз и пытались выразить экспрессию через экспансивный и полный эмоций жест. А получилось, что их произведения в лучшем случае оставляют нас совершенно равнодушными, хотя, как вы изволили выразиться, некоторые могут показаться занятными, а в худшем – выглядят просто смехотворно. Искусство, вызывающее движения души своего зрителя, само должно оставаться статичным. Это закон эстетики. Страсть в искусстве не должна проявляться необузданными вспышками, не может в буквальном смысле кипеть. Ей надо, простите за выражение, заткнуться и ужаться до форм, какие воспринимают с помощью интеллекта. Спокойное и сосредоточенное в своих формах, оно и получает истинную силу неотразимого воздействия. Слишком крикливые стили не годятся для выражения серьезных чувств и трагизма. По природе своей они скорее подходят для комедии, основанной на преувеличениях. Вот почему такая редкость добротное романтическое произведение искусства. Романтизм, странным обрубком которого остался стиль барокко семнадцатого столетия, основан на характерных жестах. Ему требуется резкий контраст света и тени, сценические эффекты. Он пытается показать вам эмоции в их грубой и почти ощутимой форме. А не означает ли это, что в своей основе романтический стиль есть стиль комический? И за исключением творений немногих истинных гениев романтизма данный стиль превратился почти целиком в комедийный. Вспомните душераздирающие романтические штуковины, написанные в конце восемнадцатого и в начале девятнадцатого века. Теперь, когда элемент новизны исчез, мы начали распознавать в них то, чем они и являются в действительности – масштабными комедиями. Даже писателей, обладавших крупным и несомненным талантом, предательски обманчивый стиль довел до фарса там, где в их намерения входило создание полных романтики трагедий. Например, Бальзак в сотне самых серьезных абзацев! Жорж Санд во всех своих ранних романах, Беддос, когда он старался в «Шутках смерти» рисовать самые леденящие кровь картины, Байрон в «Каине»; Мюссе в «Ролла». И именно это мешает «Моби Дику» Германа Мелвилла считаться действительно великой книгой – псевдошекспировский язык, которым написаны наиболее трагические эпизоды. Язык этот достигал подлинно трагического эффекта у самого Шекспира, у Марло и немногих других, зато ослепил и оконфузил позднейших имитаторов. Более того, если романтический стиль пригоден главным образом для комедии, то верно и противоположное утверждение: величайшие комедийные произведения были написаны именно в романтическом духе. «Пантагрюэль» и «Озорные рассказы», монологи Фальстафа и Уилкинса Микобера, «Лягушки» Аристофана и «Тристрам Шенди». А кто станет спорить, что наилучшие пассажи звучной прозы Мильтона, те, что он написал в сатирическом и юмористическом ключе? Хороший писатель комического жанра – обычно крупный и щедрый талант со вкусом ко всему приземленному, который с душой нараспашку свободно отправляется в путешествие, следуя зову своего неутомимого дарования. И ничем не сдерживаемая, гротескно преувеличенная, насыщенная жестикуляцией манера, считающаяся романтической, подходит ему лучше.
