– Нас было четверо. Отцу приходилось нелегко, а мама умерла, когда мы оставались малышами. Но он все же сумел пристроить нас пусть и не в лучшую, но достойную школу, и мы смогли бы продолжить образование в университетах, если бы получили стипендии. Но нам не удалось.
Вино наконец подействовало на мистера Элвера, и он громко и беспричинно рассмеялся, будто только что удачно пошутил.
– Мой брат пошел работать в строительную фирму, и я получил возможность выучиться на помощника адвоката. Но тут отец умер от сердечного приступа. Мне пришлось ухватиться за первую попавшуюся работу. Так я стал агентом по рекламе. О Боже! – Он приложил ладонь к глазам, словно хотел заслониться от какого-то отвратительного видения. – Вот и говорите после этого о проклятии бедности! Меня нанял ежемесячный журнал – один из тех, которые печатают множество мелких рекламных объявлений: средств от несварения желудка, электрических поясов для укрепления мышц брюшного пресса, уроков живописи по переписке. Там встречались призывы: «Откажитесь навсегда от бандажа против грыжи», пропагандировались мази от роста волос на руках и ногах, пилюли для увеличения дамского бюста, удобные стиральные машины в рассрочку. Они обещали обучить играть на пианино, не имея под рукой инструмента, предлагали набор из тридцати шести открыток голых красавиц из парижских кабаре всего за пять монет, даже средство от алкоголизма в маскировочной упаковке и с гарантией конфиденциальности. Мне проходилось целыми днями метаться между различными магазинами и конторами, умасливая одних, чтобы они продолжили рекламную кампанию, убеждая других немедленно начать новую. Вы даже не представляете, как это было гадко! Всеми правдами и неправдами добиваться встреч с людьми, не желавшими тебя видеть, для кого ты был досадной помехой вроде надоедливого нищего, постоянно выпрашивавшего у них денег. И до чего же обходительным тебе приходилось быть с разными мелкими клерками, которых шпыняли у них на работе, отчего они особенно радовались возможности отыграться на ком-то! Предписывалось сохранять фальшивую позу жизнерадостного, открытого, свойского парня. «Только послушайте меня и не пожалеете об этом, сэр!» А потом сразу к делу. Убедительно и с честными глазами, серьезно и с уверенностью, что ты знаешь, о чем говоришь, считаешь предложение старого журнала очень выгодным, а потенциального рекламодателя – величайшим благодетелем рода человеческого. И еще эта представительная внешность! Мне она почему-то никогда не давалась. Я вечно выглядел неопрятно. И при этом тебе необходимо было убедить этих дьяволов во плоти, что перед ними опытный и компетентный агент. Боже, как же это было мерзко! Они считали тебя просто назойливым приставалой – но это в лучшем случае. А ведь часто тебя открыто называли чуть ли не грабителем и мошенником. Ставили в вину, что не находилось достаточного количества дебилов, которые бы покупали гальванические пояса или платили за то, чтобы играть, как Бузони, ни разу не прикоснувшись к клавишам пианино. Во всем был виноват только ты. Они приходили в ярость и ругали тебя последними словами, а ты должен был оставаться вежливым, веселым, тактичным и исполненным энтузиазма. Есть ли что-нибудь более ужасное, чем спокойно смотреть в лицо разгневанному на тебя человеку? Мне всегда казалось глубоко унизительным участие в любой сваре, даже если ты выступал в выгодной роли агрессора. Ведь позднее инициатор ссоры чувствует себя хуже последней собаки. Но если ты жертва чужой злобы, то воистину ничего не может быть хуже. Ничего, – повторил он и стукнул кулаком по столу, желая подчеркнуть силу эмоций, которые вкладывал в свои слова. – Я просто не создан, чтобы терпеть нечто подобное. Не боец и не грубиян по натуре. Вот почему после подобных сцен я буквально заболевал. Не мог заснуть, думая о них, вспоминая случаи из прошлого и в страхе предугадывая то, что мне предстояло. Часто приводят в пример, что чувствовал Достоевский, когда его привязали к столбу на площади перед казармами и расстрельный взвод выстроился с ружьями наизготовку, а в последний момент, когда уже нацепили повязку на глаза, неожиданно помиловали. Так вот, могу утверждать, что переживал примерно те же эмоции, собирая нервы в кулак перед неизбежной беседой, при одной мысли о которой меня трясло от страха. И помилования ждать не приходилось. Казнь каждый раз доводили до конца. Боже, сколько было случаев, когда я топтался перед дверью очередного мерзавца, покрываясь по`том, прежде чем переступить порог. И часто в последний момент я уходил или в ближайший паб, чтобы глотком бренди успокоить расшалившиеся нервы, или шел в аптеку! Вы даже представить не можете, чего я тогда натерпелся!
Мистер Элвер снова опустошил свой бокал, будто загонял внутрь поднимавшийся к горлу страх.
– Перед этим бессильно всякое воображение, – продолжил он, и его голос задрожал от жалости к себе. – А что я получал взамен? Подвергался ежедневным пыткам ради того, чтобы не умереть с голоду. А сколько смог бы сделать, обладай хотя бы небольшим капиталом! Знать, как десять тысяч всего за два года превратить в сто, иметь план, разработанный до мельчайших деталей, продумать способы распорядиться богатством, но продолжать жить в нищете, в рабстве, в постоянно приниженном состоянии – вот в чем проклятие бедности. И я прошел через все страдания.
От избытка выпитого и переполнявших его эмоций мистер Элвер разразился слезами. Мистер Кардан похлопал его по плечу. У него хватило такта не лезть к хозяину с утешениями, что подобного рода страдания выпадают на долю каждого девятого из десяти представителей рода человеческого. Он понимал: мистер Элвер никогда не простит того, кто лишит его веры в уникальность перенесенных им мучений.
– Мужайтесь, наберитесь отваги, – произнес мистер Кардан и, вложив бокал в руку мистера Элвера, добавил: – Выпейте немного. Станет легче.
Тот выпил и утер глаза.
– Но наступит однажды и день расплаты, – заявил он, стуча по столу кулаком. Острый приступ жалости к себе, накативший всего минуту назад, неожиданно трансформировался в злость. – Я с ними поквитаюсь за все свои страдания! Когда стану богат.
– Правильно! – поддержал мистер Кардан.
– Тринадцать лет я хлебал это дерьмо, а потом были два с половиной года войны, когда я надел форму и заполнял бумажки в деревянном бараке под Лидсом. Но это лучше, чем бегать собачонкой в поисках рекламы. Тринадцать лет. Каторги и пыток. Я с ними рассчитаюсь, сполна рассчитаюсь! – Он снова грохнул кулаком по столу.
– Но, как я понял, – заметил мистер Кардан, – вы сумели достойно выйти из положения. То, что живете в Италии, свидетельствует о свободе. По крайней мере мне хочется надеяться на это.
После его слов гнев мистера Элвера, направленный против «них», утих. Лицо приобрело выражение таинственное и многозначительное. Он улыбнулся как бы самому себе, попытавшись сделать улыбку мрачной, загадочной, почти сатанинской. Улыбкой, в смысл которой не дано проникнуть самому проницательному наблюдателю. Однако в сильном подпитии мистер Элвер уже не мог себя контролировать, и улыбка делалась все шире и шире. Ему хотелось захихикать, рассмеяться в голос. Но не потому, что его секреты казались смешными. Вовсе нет. А тем более в трезвом виде. Но вот только сейчас мир для него вдруг показался морем бурлящего веселья. Мышцы лица, когда он попытался изобразить сатанинскую улыбку, отказались ему служить, и вместо мрачных и пугающих мыслей Люцифера на его физиономии нарисовалась простоватая крестьянская ухмылка. Вот почему мистер Элвер поспешил уткнуться носом в бокал – он надеялся спрятать от гостя предательски легкомысленную гримасу. Но скоро ему пришлось оторваться от вина, потому что он им поперхнулся. Мистер Кардан похлопал его по спине. Когда же хозяин отдышался, загадочное выражение вернулось и он со значением закивал.
