В Сполето они остановились, чтобы пообедать и полюбоваться фресками Филиппо Липпи, живописца, которого миссис Олдуинкл особо ценила не столько за творчество, сколько за силу чувств, заставивших его, члена монашеского ордена, сбежать с юной ученицей монастырской школы. Погруженные в тень апсиды были гармонично заполнены благочестивыми и элегантными фигурами, изображенными яркими чистыми красками. Анальный эротизм присутствовал и здесь, но не так бросался в глаза. Он являл себя лишь намеком посреди затейливых форм – этот элемент кровосмесительной гомосексуальности. А вот художник эпохи романского чинквеченто, который расписывал западный придел храма, он-то уж точно был в таком случае откровенным копрофилом. Как все же прекрасна и божественна философия! Астрология, алхимия, френология и животный магнетизм, эн-лучи, экстоплазма и умеющие считать лошади Эльберфельда – все это расцвело в свое время пышным цветом, но уже увяло. И нам не нужно жалеть о них. Сейчас мы имеем популярную науку, такую же легкую для восприятия и объясняющую все, как когда-то магия и френология. Галл и Месмер просто уступили свое место Фрейду. Вот и Филиппо Липпи, наверное, обладал особой шишкой творческих способностей. А теперь он – кровосмесительный гомосексуалист со склонностью к анальному эротизму. Можем ли мы после этого сомневаться, что человеческий интеллект прогрессирует и становится более мощным? Как станут трактовать искусство Филиппо Липпи лет через пятьдесят? Не знаем, но глубже и монументальнее, чем на уровне экскрементов и детского кровосмешения. Но как именно? Вот почему прекрасна в своем развитии философия!
– Мне нлавятся эти калтины, – шепнул лорд Ховенден на ухо Ирэн.
Они двинулись дальше. Через перевал Сомма спустились длинной и извилистой дорогой к Терни.
Потом продолжили путь через равнину, со всех сторон окруженную зазубренными вершинами гор, к Нарни, столь живописно возвышавшемуся над глубоким ущельем, и оказались посреди горного массива Сабини.
«Сабини» – одно это слово способно было заставить любую машину отклониться от прямого курса. «Как быстро ускользают годы»
[27]. Разве не на ферме среди гор Сабини впервые родилась эта элегантная и вызывающая раздумья строка? А женщины из Сабини! Только Рубенс умел видеть сабинянок по-настоящему и знал к ним подход. Какими пышнотелыми и светловолосыми они были! Какие носили лоснящиеся платья из сатина, какие жемчуга! А их римские похитители были чернее от загара, чем индийцы. Рельеф мышц, глаза навыкате, блеск брони доспехов. Прямо с крупов лошадей на скаку ныряли они в бурлящее море женской плоти, которое волновалось и играло вокруг них. Даже архитектура воплотила в себе буйство оргий. Это были славные древние времена. Двигаясь в подъем от Нарни, наши путешественники оказались в самом сердце этих гор.
Но не только Питер Пауль черпал здесь вдохновение. Он писал людей; другие соблазнились пейзажами. Старый пастух, словно сошедший с полотна Пиранези, наблюдал за проезжавшими автомобилями, сидя на скале над дорогой и опираясь на посох. А стадо коз, привставших на колени в тени дуба, с бородатыми мордами и острыми рогами, ясно вырисовывающимися на фоне ярко-синего неба! Они же сгруппировались как профессиональные натурщицы – добрые животные! Им ведь преподавали уроки композиции лучшие мастера с момента прибытия сюда Розы ди Тивали
[28]. И этот же италиенизированный гражданин Нидерландов наверняка несет ответственность за запыленных овец, собак, мальчишек с крепкими палками и пузатого старшего пастуха, который сам кажется козлоногим в штанах из овечьих шкур. Он взгромоздился на маленького ослика, чьи хрупкие размеры создают необходимый комический контраст с массивной фигурой наездника.
Но не только голландцев и фламандцев манили к себе эти края. Встречались рощи и поляны с разбросанными среди них крупными камнями, которые по праву принадлежали Николя Пуссену. Прищурься – и серые валуны обратятся в полуразрушенные гробницы. И я был в Аркадии… Деревня на холме по противоположную сторону долины; цветы в небольшом городке с колоннадами, куполами и триумфальной аркой; крестьяне, работающие в полях, и в целом все население этой непостижимой Аркадии, занятое у живописцев поисками правды, рационального добра и красоты. Но это лишь передний и средний планы изображения. А внезапно далеко позади открывается панорама в идеализированном духе Пуссена – русло Тибра, изрезанная оврагами равнина Кампаньи, и в центре – фантастическая, одинокая конусообразная гора Соракт, окутанная голубой дымкой, тянет вершину к небу.
Глава III
Стоя на холме Пинчо, мистер Фэлкс готов был последними словами ругать город, простершийся у его ног.
– Потрясающий вид, не правда ли? – восхитилась миссис Олдуинкл. Рим тоже относился к ее частным владениям.
– Но здесь каждый камень – плод непосильного труда рабов, – заявил мистер Фэлкс. – Каждый камень! Миллионы несчастных горбатили спины до седьмого пота и умирали. – Голос мистера Фэлкса становился громче, а жестикулировал он так, словно обращался к огромной аудитории. – И все для того, чтобы дворцы, величественные храмы, форумы, амфитеатры, клоака максима
[29] и еще черт знает что могли сегодня радовать ваш праздный взгляд. Стоило ли оно того? Разве оправдывает доставленное вам мгновенное удовольствие угнетение миллионов человеческих существ, своих же собратьев, равных перед лицом Бога угнетателям? Нет. Тысячу раз нет! – Мистер Фэлкс ударил себя кулаком по левой ладони.
– Но вы забываете, – вмешался мистер Кардан, – о существовании такого простого явления, как естественный отбор.
Произнесенные слова будто напомнили ему о чем-то. Он огляделся по сторонам. За одним из маленьких чайных столиков, установленных рядом с эстрадой для оркестра на противоположной стороне улицы, мисс Элвер, одетая в мешок из пестрой ткани для обивки мебели, поглощала шоколадные эклеры и безе с выражением неизъяснимого удовольствия на перемазанном кремом лице. Мистер Кардан отвернулся и продолжил:
– Есть англичане, которые никогда не будут рабами, но подавляющее большинство не только готовы продаться в рабство, но и окажутся в растерянности, если им дадут свободу.
– Поверхностный взгляд, – сурово произнес мистер Фэлкс. – Разве приведенный вами аргумент оправдывает уничтожение жизней миллионов человеческих существ во имя создания нескольких произведений искусства? Сколько тысяч рабочих, их жен и детей вели униженно нищенский образ жизни, чтобы собор Святого Петра стал таким, каким предстает перед нами сейчас?
– Если хотите знать, собор Святого Петра не такое уж великое произведение архитектуры, – пренебрежительно сказала миссис Олдуинкл, считая, что ставит победную точку в споре.
– Раз уж вы затронули вопрос об униженно нищенском образе жизни, – вмешался Челайфер, – то позвольте мне вступиться за представителей среднего класса, а не за рабочих. Материально они, возможно, живут чуть лучше, но в моральном и духовном смысле находятся в самом невыгодном положении. И конечно, интеллектуально они практически неотличимы от рабочих. За исключением ничтожно малого количества своих представителей, оба класса принадлежат к трем наиболее низким категориям по классификации Фрэнсиса Гэлтона
[30]. Но их моральное и духовное состояние неизмеримо хуже, чем у пролетариев. Им приходится соответствовать более высоким требованиям, предъявляемым к ним обществом; не имея для этого возможностей, они поголовно заражены снобизмом и, как следствие, вынуждены жить в атмосфере страха и ненависти. Если рабочий страшится потерять свое место, то представитель среднего класса опасается этого значительно больше – ему есть что терять, ему грозит падение с более высокой точки. Из атмосферы относительного и хрупкого благополучия он обрушивается в пропасть нищеты, к которой не готов, попадая в работный дом или в очередь на бирже труда. Удивительно ли, что он существует в постоянном страхе? А что до ненависти… Вы можете вести речь о ненависти пролетариата к буржуазии, но она ничтожна в сравнении с той ненавистью, какую буржуазия питает к пролетариату. Обычный буржуа ненавидит рабочего, потому что боится. Приходит в ужас при мысли о возможной революции, которая низвергнет его из воображаемых райских кущ прямиком в ад. С какой завистью и горькой злобой реагирует наш буржуа на малейшее улучшение положения рабочего класса! Ему представляется, будто подобные улучшения делаются за его счет. Вспомните военное время и наступивший сразу после войны период благополучия, когда рабочим стали впервые платить достаточно, чтобы вести относительно комфортный образ жизни. Как же тогда разлилась черная желчь ненависти у среднего класса при виде «процветающих» бедняков. Как, эти чудовища получили возможность приобретать даже пианино? Все эти пианино нужда давно заставила продать, как вынудила избавиться от купленных предметов роскоши. Даже зимние пальто заложили в ломбарды. И вот теперь буржуа почувствовал себя вновь счастливым. Его страдания позади – он отомщен. Он может жить в относительном спокойствии. Но как он живет! Разумеется, он удовлетворяет свои страстишки, но робко и осторожно. Основной источник радости для него – рост котировок акций компаний, куда он вложил свои небольшие деньги. Он не религиозен, но вынужден уважать некие общепринятые обряды, в божественном происхождении которых у него нет уверенности. Слышал об искусстве, философии и питает почтение к ним, поскольку их пестуют люди, стоящие выше него на общественной лестнице, но недостаток умственного развития и плохое образование не позволяют ему получать от них хоть какое-то удовлетворение или удовольствие. В этом смысле он беднее последнего дикаря. Тот никогда не слышал об искусстве и науке, однако имеет древние религиозные корни и традиционное народное творчество. В жизни дикого животного присутствуют определенное достоинство и красота; только существование домашних животных можно назвать по-настоящему приниженным. Вот почему, – продолжил Челайфер, – тот, кто хочет обитать в сердце повседневной человеческой реальности, должен поселиться среди буржуазии. Но скоро отпадет необходимость в делении индивидуумов на классы. Недалеко то время, когда в буржуа превратится каждый. Отличительная особенность низших классов прошлого заключалась в том, что они состояли из своего рода зверей в человеческом облике, обитавших в полудикой среде. Питались традиционной народной мудростью и укоренившимися суевериями, у них имелись древние и символические развлечения. Моя мама может многое вам рассказать об этом, – заметил он. – Мне понятно, почему Толстой предпочитал русских крестьян обществу богачей или своей литературной братии. Крестьяне были неприкрыто дикими; остальные же, оставаясь в глубине души не менее грубыми, смиряли это откровенным и отвратительным лицемерием, маскировали внешним лоском. А хуже всего то, что они превратились в комнатных собачонок бесполезной породы. Крестьяне по крайней мере трудились, чтобы оправдать свое существование. Но в прочих европейских странах, как и в Новом Свете, подобная дикая разновидность человека быстро исчезает. Продающиеся миллионными тиражами газеты и радио одомашнивают людей. В наши дни вам придется долго путешествовать по Англии, чтобы повстречать подлинно первозданное и дикое человеческое существо. Но они продолжают жить. Вы обнаружите их в трущобах и на задворках больших городов, хотя количество их ничтожно. Вот почему, повторяю, сейчас лучше всего поселиться среди буржуазии пригородных районов. Низведенные до тупости и одомашненные, они стали в наши дни самыми дикими представителями человеческой расы. И именно они унаследуют планету уже в следующем поколении. Они – самая характерная примета современной реальности. Дикари более не типичны для нее; смехотворно было бы оставаться толстовцем и сейчас, особенно в Западной Европе. Что же до подлинных людей – мужчин и женщин, являющих собой противоположность животным в человеческом облике, то они стали такой редкостью, что ими легко можно пренебречь как величиной несущественной. Этот купол, – он указал в сторону собора Святого Петра, возвышавшегося над крышами домов в дальней стороне города, – спроектировал Микеланджело. И очень хорошо спроектировал. Но только какое отношение он сам или его творения имеют к нам?
