Все нарастающая склонность Золтана к публичному утверждению нелепых политических позиций была одним из основных факторов этого растущего несогласия. Например, весной 2014 года он опубликовал статью в технологическом разделе Motherboard на сайте журнала Vice, в которой утверждал, что 1,3 миллиарда долларов из бюджета Лос-Анджелеса, потраченных на обустройство улиц и подъездов пандусами и устройствами для инвалидов-колясочников, более разумно было бы вложить в развитие технологии роботизированного экзоскелета. «Пусть тротуары останутся в запущенном состоянии, – написал он, – вместо этого в нашу трансгуманистическую эру давайте работать над восстановлением людей с физическими недостатками, делать их тело мобильным и трудоспособным снова».
Когда я обсуждал это с ним, Золтан, казалось, искренне не понимал, почему людей с ограниченными возможностями так оскорбило его высказывание о том, что они нуждаются в «починке», а не дискриминация, которая отражалась в городской среде и в комментариях, подобных его собственным. В конце концов основная предпосылка трансгуманизма заключалась в том, что мы все нуждаемся в починке, в первую очередь в силу неполноценности наших человеческих тел (здесь я вспомнил о том, как Тим Кэннон сравнил себя с трансгендером в трансгуманистическом контексте, утверждая, что он оказался не в своем теле в силу наличия тела вообще).
Однако не смущенный фиаско с экзоскелетами для людей с ограниченными возможностями, при обсуждении плана администрации президента Обамы по принятию десяти тысяч беженцев Сирийской гражданской войны Золтан сделал изящное предложение по имплантации всем иммигрантам микрочипов. Такая процедура, по его словам, позволила бы правительству отслеживать перемещения беженцев, определять, не замышляют ли они организацию терактов, и «контролировать, вносят ли они свой вклад в развитие страны, платят ли налоги или, наоборот, создают напряженность». Он осознавал, в какой степени люди считали эту идею отвратительной, но, опять же, это совершенно его не беспокоило. На опасения по поводу такой пропаганды беспрецедентного вторжения правительства в жизнь и в человеческие тела он ответил, что «возможно, Большой Брат не так уж и страшен, если защищает нас от ИГИЛ» (кроме того, и сам Золтан имплантировал себе RFID-чип во время мероприятия по биохакингу, проведенного в начале его кампании, и эта процедура была гораздо менее болезненной, чем вы могли бы подумать). Когда беженцы будут признаны людьми, не представляющими угрозы для общественной безопасности, – после испытательного периода, скажем, в три года, – они, возможно, даже не захотят удалять микрочипы, учитывая, что скоро технологии позволят расплачиваться за кофе в Starbucks взмахом руки над чипсетом.
Если утверждать, что подобные идеи были мотивированы какой-либо идеологией, то это, на мой взгляд, была идеология технологии: необходимость все большего слияния людей с техникой любыми возможными способами. Сам Золтан часто казался мне живым примером утверждения Теодора Адорно и Макса Хоркхаймера, описанного в «Диалектике Просвещения» (Dialectic of Enlightenment), о том, что прогресс научного рационализма – это всегда путь к тирании. Вот как они это сформулировали: «Техническая рациональность сегодня – это рациональность господства. Это патологический характер общества, отстраненного от себя самого».
В особо импульсивные моменты Золтан говорил о возможности, «если такая тенденция продолжится», в конечном счете превзойти Курцвейла по влиянию и значимости. «Я могу привести огромное количество молодых людей в трансгуманизм, – говорил он. – Я собираюсь активно привлекать молодежь к этому движению, они изменят культуру». Он был одержим; он говорил о ретвитах, контактах, лайках в Facebook и других метриках как об истинной валюте нового мира и периодически уточнял, что «старейшины» не могут даже надеяться потягаться с ним в этой сфере. СМИ проявляли к нему интерес. Золтану это нравилось, как и то, что бывшие лидеры трансгуманистического движения ненавидели его за такую популярность.
Я был впечатлен амбициями Золтана, его необъяснимой уверенностью в том, что он добьется влияния и власти. Он часто проводил параллель с движением по защите окружающей среды, когда говорил о своих планах развития трансгуманизма и радикального продления жизни – это должно было стать тем, что общество, а впоследствии и государство, будет вынуждено начать воспринимать всерьез. И было очевидно, что он воспринимал себя кем-то вроде Эла Гора
[19] в этой модели.
Мои чувства по отношению к Золтану были противоречивыми, подверженными неожиданным изменениям. Его мания величия излучала парадоксальный магнетизм, дополняемый добродушными шутками над самим собой. Он говорил о желании изменить мир, убеждая людей в том, что физическое бессмертие им по силам, а в следующий момент с иронией радовался своей новой идее, как заставить автобус ехать еще хотя бы пару часов.
– Это то, что у меня, недоучки, неплохо выходит, – сказал он мне однажды днем на стоянке магазина Walmart, где мы остановились, чтобы закупиться моторным маслом и поддонами для барбекю, в которые хотели собирать вытекающее из-под автобуса масло.
Я сказал, что начал думать об Автобусе Бессмертия как об Автобусе Энтропии, а о нас самих – как о людях, пересекающих Техас в огромной мобильной метафоре неотвратимого угасания и разрушения всех систем.
Все элементы разрушатся, объятые пламенем, земля и все сущее на ней сгорит.
– Гребаная энтропия, – произнес Рон.
– Что есть, то есть, – ответил Золтан. – Абсолютно точно – что есть, то есть.
Я чувствовал, будто породнился с этими двумя парнями: не из-за глубокой симпатии к их мистическим целям, а из-за времени, проведенного с ними. Мы путешествовали вместе – питались на одних и тех же остановках грузовиков, спали в одних и тех же мотелях, заслушивали до дыр кассеты Тома Петти и рок-группы The Heartbreakers на раритетном магнитофоне в автобусе. Это было своего рода крепкое товарищество; мы были братьями по безделью, и это, пожалуй, лучшее, что можно сказать про любое объединение людей. Но тогда они ни за что бы не согласились с таким описанием нашего мероприятия, и в этом смысле никакого товарищества не было.
Такой вопрос полезности неоднократно поднимался во время поездки. Золтан и Рон считали, что смерть лишила жизнь смысла. Они спрашивали: есть ли смысл хоть в чем-нибудь, если в итоге все заканчивается?
Я не чувствовал себя достаточно компетентным, чтобы ответить на этот вопрос, но я пытался доказать смысл жизни в том виде, в каком она сейчас существует, через оправдание смерти. Я спросил: разве не тот факт, что жизнь конечна, наделяет ее смыслом? Разве не то, что наш век так короток и что мы можем уйти в любой момент, делает жизнь такой прекрасной, ужасающей и странной? Опять же, разве идея осмысления всего сущего не есть иллюзия, необходимый человеческий вымысел? Если бы конечное существование было бесполезным, разве бессмертие не было бы просто состоянием бесконечной бесполезности?
