Он открывал висячий замок на покосившихся дверях погреба в задней части сарая. Бинг спустился туда, пересек прохладную подземную комнату и, пробираясь через запах старого креозота и заплесневевших книг, поднялся в большой открытый амфитеатр церкви.
Бинг всегда любил церковь, начиная с тех дней, когда он приходил сюда вместе с матерью. Ему нравилось то, как солнце заглядывало сюда через двадцатифутовые мозаичные окна, наполняя зал теплом и разноцветными полосами. Ему нравилось, как мамочки одевались в белые кружева, каблуки и чулки молочного цвета. Бинг любил белые чулки и женское пение. Все мамочки, которые жили с ним в Доме сна, пели ему перед тем, как принять последний покой.
Но после того как пастор сбежал с деньгами и банк закрыл церковь, это место начало тревожить его. Ему не нравилось, что тень колокольни тянулась вечером к его дому. Бинг обнаружил, что после того, как он начал брать мамочек к себе – в место, которое мистер Мэнкс окрестил Домом сна, – ему стало страшно смотреть на вершину холма. Церковь будто нависала над ним. Тень башни была осуждающим пальцем, тянувшимся по склону холма. Она указывала на его передний двор и как бы говорила:
ЗДЕСЬ УБИЙЦА! В ЕГО ПОДВАЛЕ ДЕВЯТЬ МЕРТВЫХ ЖЕНЩИН!
Бинг убеждал себя, что поступает глупо. Они с мистером Мэнксом были героями и делали христианскую работу. Если бы о них написали книгу, они показались бы вам хорошими парнями. Не важно, что многие мамочки – даже под дозой севофлюрана – не признавали, что хотели превратить своих дочерей в шлюх и не думали избивать сыновей. Некоторые из них заявляли, что никогда не принимали наркотки, не пили алкоголь до отключки и не имели криминальных записей. Но это было предназначено им в будущем – в жалком будущем, которое Бинг с мистером Мэнксом старались предотвратить.
Если бы его арестовали – потому что ни один служитель власти не мог понять важность и основополагающую доброту его работы, – Бинг говорил бы о себе с гордостью. Ни в одном из поступков, совершенных им с мистером Мэнксом, не было ничего предосудительного.
И все же иногда он боялся смотреть на церковь.
Он говорил себе, поднимаясь по ступеням из подвала, что поступает очень глупо – что в Божьем доме рады каждому, а мистеру Мэнксу нужны его молитвы больше, чем когда-либо. С другой стороны, Бинг никогда не был таким одиноким и несчастным. Несколькими неделями ранее мистер Паладин спросил его, что он будет делать после увольнения. Шокированный Бинг поинтересовался, почему его отправляют на пенсию. Ему нравилась работа. Мистер Паладин поморгал и сказал, что после сорока лет его тоже отправят в отставку. Тут выбирать не приходилось. Бинг никогда не думал об этом. Партридж считал, что к тому времени он будет пить какао в Стране Рождества, открывать утром подарки и напевать веселые песенки на ночь.
В тот вечер огромное пустое святилище не умиротворило его. Фактически наоборот. Все скамьи по-прежнему находились там же, хотя не были расставлены аккуратными рядами, а беспорядочно выдвинуты и так и сяк – такие же кривобокие, как зубы мистера Мэнкса. На полу валялись осколки битого стекла и куски штукатурки, которые крошились под ногами. В зале пахло аммиаком и птичьей мочой. Кто-то заходил сюда выпить. Скамьи были усеяны бутылками и пивными банками.
Он прошел дальше, меряя шагами зал. Его появление встревожило ласточек, живших на стропилах. Звук их крыльев отдавался эхом – казалось, что ловкий фокусник рассыпал в воздухе колоду игральных карт.
Свет, косо проникавший через окна, был холодным и синим, испятнанным пылью в ярких полосах, словно церковь представляла собой внутренность шара со снегом, который только что начал успокаиваться.
Какие-то люди – подростки или бездомные – сделали алтарь в одном из самых глубоких оконных альковов. Деформированные красные свечи стояли в застывших лужицах воска. За ними виднелось несколько фотографий Майкла Стайпа из группы РЕМ – костлявого чудака с бледными глазами и светлыми волосами. Кто-то написал вишневой губной помадой на одной фотографии:
Бинг и сам чувствовал, что со времен Дороги аббата в рок-музыке не было ни одной вещи, достойной прослушивания.
Бинг поставил карточку от мистера Мэнкса и принтерный текст от «Денвер Таймс» в центр этого самодельного алтаря и зажег пару свечей за здравие Хорошего Человека. Он расчистил пространство на полу, расшвыряв ногой небольшие куски штукатурки и грязные трусы – маленькие, с сердечками, которые выглядели так, словно принадлежали десятилетней девочке, – и встал на колени.
Он прочистил горло. В огромном пространстве церкви, наполненном эхом, это прозвучало, как выстрел. Ласточки захлопали крыльями, скользя с одного стропила на другое. Он мог видеть нескольких голубей, склонившихся вперед, чтобы взглянуть на него блестящими бешено-красными глазами. Они наблюдали за ним, как зачарованные.
Бинг закрыл глаза, сложил руки вместе и заговорил с Создателем.
– Эй, там, Бог. Это я, старый глупый человек. Ах, Бог. Ах, Боже, Боже. Пожалуйста, помоги мистеру Мэнксу. Мистер Мэнкс надолго заснул, и я не знаю, что делать. Если ему не станет лучше и он не придет за мной, я никогда не попаду в Страну Рождества. Я изо всех сил старался повернуть свою жизнь к чему-то хорошему – спасал детей и гарантировал, что у них будут веселые аттракционы, какао и подарки. Это было нелегким делом. Никто не хотел, чтобы мы спасали их. Но даже когда мамочки кричали и называли нас плохими словами, даже когда их дети плакали и писались под себя, я любил их – и деток, и мамочек, хотя многие из них были плохими женщинами. Но мистера Мэнкса я люблю больше всех. Любой его поступок направлен на то, чтобы другие люди были счастливы. Разве это не самое благое дело, на которое способен человек? Распространять вокруг себя счастье! Пожалуйста, Бог, если мы творили добро, помоги мне, своему слуге. Дай знак и скажи мне, что делать. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…
Голова Бинга откинулась назад, рот открылся, когда что-то горячее ударило его в щеку. Он почувствовал соленые и теплые капли на своих губах. Бинг вздрогнул. Казалось, что кто-то кончил на него. Он поджал губы и посмотрел на пальцы, покрытые беловато-зеленой грязью – каким-то жидким месивом. Через мгновение он понял, что это был голубиный помет.
Бинг закричал: один раз и потом снова. Его рот наполнился солено-кремовым вкусом птичьего дерьма. Дрянь измазала ладонь, как болезненная мокрота. Он вскричал в третий раз и отшатнулся, разбрасывая штукатурку и стекло. Его рука опустилась на что-то сырое и липкое, с мягкой текстурой сарановой обертки. Он посмотрел на пальцы и обнаружил, что поместил руку на грязный презерватив, кишевший муравьями.
В ужасе и отвращении Партридж поднял руку. Презерватив прилип к его пальцам. Он встряхнул ладонь – один раз, второй. Контрацептив взлетел вверх и опустился на его волосы. Бинг завизжал. Птицы слетели со сторопил.
– За что? – кричал он церкви. – За что? Я пришел сюда и встал на колени! Я ПРИШЕЛ И ВСТАЛ НА КОЛЕНИ! А ты что сделал? ЧТО?
