Просто удивительно, как быстро владельцы приняли предложение моей матери. Перед подписанием сделки мы попросили разрешение осмотреть чердак, чтобы определить, есть ли там какие-либо семейные реликвии, которые мы хотели бы сохранить в доме. Когда владелец сказал, что это все рухлядь, мы несказанно обрадовались. Я не сомневалась, что мы найдем там целый склад антикварной мебели и бесценных произведений искусства. Именно поэтому я сейчас стояла в доме одна в ожидании матери и не решалась покидать пределы парадных комнат. Сначала я хотела подождать ее на улице, но температура резко упала, а я не горела желанием превратиться в ледышку. Мерзнуть я не любила даже больше, чем не любила зловредных призраков.
Из вестибюля донесся звук шагов. Я тотчас открыла глаза. Поступь была тяжелой, похожей на топот сапог. Я замерла в ожидании. И тотчас была вознаграждена стуком второй обутой в сапог ноги по ступеням лестницы. Я резко повернулась и быстро направилась в вестибюль, чтобы взглянуть на широкую лестницу. Я поняла, кто это, еще до того, как его увидела, – это был призрак моего детства, мой воображаемый друг и главный защитник. Помнится, отец сказал мне, что это лишь плод моего воображения, и в какой-то момент я даже поверила ему. Но в крошечном уголке моего сознания, где детские надежды липли, как сладкая вата, я знала, что он настоящий.
– Привет! – сказала я облаку пылинок, танцевавших, подобно искрящимся феям, в треугольнике света, что лился из окна над дверью. Я скорее ощутила его присутствие, нежели различила смутный силуэт высокого мужчины, прислонившегося к перилам из красного дерева. Я смотрела на него краем глаза, но никогда – прямо. Еще будучи ребенком, я уяснила для себя: если посмотреть прямо, то он уйдет, оставив за собой лишь слабый запах пороха и назойливую мысль о том, что, возможно, мой отец все-таки прав.
– Сколько лет, сколько зим, – сказала я и кожей ощутила его улыбку. Металл звякнул о металл. Я тотчас представила, как его длинный мушкет коснулся больших медных пуговиц его темно-зеленого мундира. Я смутно различила треуголку, большие красные манжеты на его рукавах и черные кожаные гетры с блестящими пуговицами по бокам. Он вернулся, мой защитник. А может, он никуда не уходил. А еще мне подумалось, что он наверняка устал более двухсот лет носить свой мушкет.
Протянув ко мне руку, он начал спускаться по лестнице. Я слегка наклонила голову, пытаясь лучше его разглядеть, и замерла, чувствуя, как горят мои щеки. Хотя он не изменился за прошедшие годы, очевидно, изменилась я. Когда-то это был невидимый товарищ игр семилетнего ребенка. Теперь же моему взору предстал молодой и очень красивый солдат.
Я не сомневалась, что он наверняка всегда был красив, но теперь, увидев его глазами тридцатидевятилетней женщины, я отметила его рост и светлые локоны, что выбивались из-под шляпы. Его глаза казались почти черными, но я могла поклясться, что в них плясали озорные искорки. А еще в них была печаль – печаль, которой я не замечала, будучи ребенком, но, казалось, теперь была такой же неотъемлемой его частью, как и солдатская форма.
Он дошел до нижней ступеньки, и я почувствовала, как его рука коснулась моей руки. Но мне не было страшно. Рядом с ним я никогда не ведала страха. Все еще чувствуя на щеках жар, я подняла руку, но, услышав, как захлопнулась сначала одна автомобильная дверца, а затем другая, замерла на месте. Застигнутая врасплох, я повернула голову и посмотрела на него прямо. И тотчас осознала свою ошибку, увидев, как он исчезает, словно дымок от потухшей свечи.
Затем раздался звук быстрых шагов по дорожке, а в следующий миг распахнулась входная дверь. Положив руку в перчатке на дверную ручку, в дверном проеме стояла моя мать. Щеки ее были розовыми, глаза – ярко-зелеными. Их взгляд остановился на мне, и она нахмурилась.
– Почему этот человек здесь? Ты сказала, что он будет работать в саду и мне не придется с ним общаться. И почему?.. – Она умолкла. Ее взгляд переместился за мою спину, туда, где только что был солдат. В ее широко открытых глазах читалось изумление.
Я обернулась и оторопела. Мой солдат стоял там – во плоти и крови. Его образ был настолько ясным и четким, что я могла разглядеть щетину на его подбородке и его густые ресницы. Похоже, он тоже был удивлен. Его растерянный взгляд остановился сначала на мне, а затем переместился на мою мать. Я была готова поклясться, что эти двое узнали друг друга. Солдат медленно поставил вперед одну ногу, снял с головы треуголку и, прежде чем полностью исчезнуть, отвесил ей поклон.
Впрочем, любые вопросы мгновенно застыли на моих губах, когда в дверном проеме, раздраженно нахмурив брови, вырос мой отец.
– И тебе доброе утро, Джинетт. Мы можем, по крайней мере, быть вежливыми друг с другом, не так ли? Или ты на своей сцене вознеслась так высоко, что считаешь ниже своего достоинства разговаривать с отцом твоего единственного ребенка?
– Мелли. – Мать попыталась закрыть за собой дверь, но отец шагнул вперед, не давая ей закрыться. – Будь добра, объясни своему отцу, что он должен работать в саду и что мне нечего ему сказать?
Все еще ошеломленная встречей с солдатом и мучимая вопросами, почему он выбрал именно этот момент, чтобы заявить о своем присутствии, я не сразу поняла, о чем говорят мои родители.
Не дожидаясь моего ответа, Джинетт повернулась к моему отцу:
– Думаю, что мы сказали все, что нужно было сказать, тридцать три года назад, и у меня нет ни малейшего желания возвращаться к одному из самых трудных периодов в моей жизни. Итак, – она скрестила на груди руки и капризно постучала по полу ногой, – почему бы тебе не вырыть яму в саду или что-то еще, а мы с Мелли займемся тем, ради чего пришли сюда?
К моему удивлению, отец улыбнулся своей коронной улыбкой, которую я помнила с детства – до того, как наша жизнь дала трещину, – улыбкой, в которой участвовали не только губы, но и глаза и которая всегда предназначалась исключительно для моей матери. После того как она ушла, улыбка эта ушла вместе с ней. Я представила, как она хранится на чердаке, упакованная в коробки вместе с другими остатками их брака, к которым он больше не имел желания возвращаться.
– Знаешь, ты сейчас даже красивее, чем раньше, Джинни.
Застигнутая врасплох, мать попыталась сдержать раздражение.
– Никто меня так больше не называет, – наконец заявила она. – Я предпочитаю Джинетт.
Он просто стоял там, улыбаясь.
– Но для меня ты по-прежнему Джинни Приоло, которая вскружила мне голову и украла мое сердце. Я слишком стар, чтобы думать о тебе иначе, кроме как о моей прекрасной Джинни.
Я старалась не улыбаться, вспомнив подобный разговор, который был у меня с Джеком, когда я пыталась убедить не называть меня кратким именем, которое дала мне моя мать. Я почти не сомневалась, что моей матери повезет не больше, чем мне с Джеком.
Ее подбородок дрогнул, а щеки покраснели еще больше. Неужели она способна краснеть?
– Не льсти мне, Джеймс. Я всего на два месяца моложе тебя, и мы оба прекрасно знаем, сколько мне лет.
