И третий — когда он, как Иуда, предал святое — веру свою и родную кровь.
...Вместо «злата» Плоскиня получил от врага колодку на шею, а вместо «воли» — тавро раба, выжженное на лбу раскалённым железом. Он был унижен, лишён чести, став отвратительным и гадливым сам для себя, сделавшись навек одиноким изгоем, коему нет прощенья ни на небе, ни на земле, ни у какого костра.
Зато монголы благодаря сему предательству теперь ведали многое и, не скрывая торжества, рьяно точили о камень сабли, мечи и наконечники чернопёрых стрел. Тут и там у костров и юрт слышались напряжённый рокот и гул бубнов, гортанное завывание голосов, в которое вплетался чревовещательный глас дикой монгольской степи:
Вспомним,
Вспомним края монгольские,
Голубой Керулен,
Золотой Онон!
Трижды тридцать
Монгольским войском
Втоптано в пыль
Непокорных племён...
Мы бросим народам
Грозу и пламя.
Несущие смерть
Чингизхана сыны!..
* * *
Главная юрта Субэдэя-багатура стояла на обрывистом кряже морского берега, неподалёку от заросшего камышом устья Калки. В четырёх полётах стрелы выше по течению этой мутной реки, на седом кургане, гордо и независимо возвышалась юрта другого полководца — Джэбэ-нойона.
Окрест расстилались зелёные, жёлтые и красно-бурые ковры бескрайних равнин, через вольную грудь которых к северу тянулась и таяла в зелёной синеве горизонта редкая цепь сторожевых холмов. Кругом, куда ни брось взор, пасся скот, отобранный у кипчаков. Буйволы и длиннорогие быки жёлтой и белой масти, бессчётные гурты овец и верблюдов, богатые табуны быстроногих коней — чего ещё желать степняку?..
Воины монгольских вождей каждый день ели мясо, набирались сил, валяясь на войлоках и коврах в тени юрт своих куреней; их старшины-сотники забавлялись с рабынями, утоляли после бурных утех жажду прохладным кумысом и упражнялись в стрельбе из боевых луков-сайдаков. Случалось, татарские ханы-тысячники отправлялись на охоту с ястребами и беркутами, порой устраивали скачки, испытывали, проверяли своих коней, монгольских и захваченных в пути: казахских, башкирских, калмыцких, киргизских, узбекских, туркменских, персидских, кавказских и прочих.
...И Субэдэю, и Джэбэ пришлись по душе эти близкие сердцу кочевника просторы, вот только не было между вождями согласия. Старость и молодость... Опыт и быстрота... Каждый из них считал себя достойней другого, выше, удачливее. И потому, хотя Джэбэ и Субэдэй были посланы Чингизханом на запад одновременно, для одного дела, но оба полководца друг с другом ладили плохо, постоянно спорили, и каждый старался на деле доказать ошибку другого.
Вот как о них говорит древний китайский свиток, на коем каряя тушь и калям
[192] Мен-хуна
[193] оставили строки, похожие на капли засохшей крови:
«...Великий Каган не без дальнего прицела отправил двух соперников
[194]. Не раз он делал это и с другими нукерами, посылая на одно дело двоих... Ведь соперники, как тигры, как орлы в поисках добычи, всегда старались отличиться, быть первыми.
...Джэбэ Стрела, стремительный в бою, как молния, постоянно рвался вперёд. Его тумен не раз попадал в “пасть ада” — самое опасное положение. Он искусно уходил от мечей напиравшего противника. Когда же отовсюду грозила гибель, тогда появлялся и выручал расчётливый Субэдэй. Барс с Отгрызенной Лапой обрушивался на неприятеля сплочёнными рядами, всей мощью тяжёлой конницы, в которой и воины, и кони были покрыты железными китайскими латами. Взяв врага в стальное кольцо, монголы начинали его сдавливать, как это делает удав со своей жертвой, покуда не затрещат кости...
Высокий и прямой, как джунгарское копьё, никогда не смеющийся Джэбэ со змеиным неподвижным взглядом являлся после сечи к Субэдэю. Сидя у костра, он клялся багатуру, что не допустил никаких ошибок... “просто врагов было, как червей в туше буйвола”. Субэдэй лишь посмеивался, довольный, что он вновь стал спасителем молодого гепарда Джэбэ, и предлагал ему не объяснять своих “прорух”, а отведать зажаренного на вертеле, нашпигованного чесноком и фисташками молодого барашка.
...Джэбэ был горд, самоуверен и вспыльчив. Он думал, что нигде не сделает промаха, если со ста шагов попадает стрелою в голову сурка, бегущего к норе. За свою меткость и стремительность он и был прозван Джэбэ — Стрела. Под этим грозным именем его знали все — и враги, и союзники, хотя настоящее его имя было другое, которое он, будучи суеверным, скрывал. Перед битвой он всегда сам осматривал местность, проносясь как ветер на высоком поджаром коне по передовым опасным местам, и его не раз ценой собственной жизни с трудом выручали телохранители-тургауды.
...Перекошенное шрамом лицо Субэдэй-багатура, его вытаращенный правый глаз, который, казалось, сверлил и видел каждого насквозь, тоже знал каждый ордынец, в каком бы улусе он ни служил.
Все нукеры в войске говорили: “Субэдэй хитёр и осторожен, как старый лис, а злобен и коварен, как барс, побывавший в канкане, — с Субэдэем не страшен никакой враг... Он — оберёг монголов, и с ним не пропадёшь”.
...Джэбэ упрямо обдумывал план пути, чтобы достичь Последнего моря. Донесение Чингизхану, посланное с распевавшим песни гонцом, сочинял Джэбэ, а Субэдэй только ободрял, покачивая выбритой головой, и кривил угол рта в звероватой усмешке, будто говорил: “Хай, хай... Далеко ли доскачешь? И скоро ли пролетит кара-бургут
[195] над тем местом, откуда ты, как сайгак, понесёшься прочь, и мне в последний раз придётся тебя выручать?"»
...Да, разными были старый Субэдэй и молодой лев Джэбэ, непохожими, как лёд и огонь, но одно сковывало их общей цепью: страстное желание быть лучшими из лучших.
«Каждый воин, каждый народ, каждая любовь должны иметь свой коренной улус — родной стан... — держали они подо лбом мудрые слова Чингизхана, но помнили и другие его заветы: — Юртой монгола должен стать весь мир, до Последнего моря. Вечное Небо воздвигло меня Великим Каганом всех племён и народов. Звание моё высоко, обязанности важны. За последние десять лет я совершил необычайные дела. Такого царства ещё не было с древнейших времён, когда мир завоевали наши предки, кочевники хунны
[196]. За непокорность соседних владык и хазретов... я громлю их, приводя в ужас. Как только приходят мои победоносные тумены и копыто монгольского коня сотрясает землю, то и чужедальние страны покоряются и трепещут. Мир непокорных мусульман стал нашим южным уделом. Теперь должен Запад испытать громовой удар нашего гнева. Гнева Востока! Но я уже стар... Хорошо быть молодым... даже с колодкой на шее
[197]... когда впереди сверкают победы! Покуда я ещё не решил, кто из сыновей возглавит мой каганат, Джучи
[198], Джагатай
[199]... А может быть, мой любимый внук Вату?.. Но он ещё волчонок... слишком юн... Он наделает ошибок... И его могут погубить злые люди. Поэтому повелеваю... Ты — осторожный Субэдэй-багатур, мой самый верный Барс с Отгрызенной Лапой, и ты — Джэбэ Стрела, мой самый быстрый и тугой лук... станете советниками моего внука Бату... сбережёте его для грядущего величия и научите воевать!.. Знаю, однажды над куренями монголов пролетит золотой орёл, его могучая тень коснётся лица моего славного внука, и он, вскочив на горячего коня, скажет: “Слушайте, багатуры, победители четырёх сторон света! Ваши мечи и копья заржавели! Точите их на чёрном камне во славу бога войны Сульдэ и бунчуков монголов! Я поведу вас туда, на запад, через великую реку Итиль. Мы пронесёмся огненным смерчем через земли трусливых народов, и я раздвину царство моего великого деда Чингизхана до последних границ Вселенной... А также клянусь, что я разыщу и сварю живыми в котлах тех злодеев-отступников, кои посмеют предать заветы моего деда! Самое лучшее из его дел — это законы “Яса”
[200]. Следуя им, как говорят мудрецы и звёзды, наши потомки будут править Вселенной десять тысяч лет
[201]. И тогда настанет спокойствие... Кладбища останутся в пустынных степях... Всюду на развалинах городов и пепелищах поднимется тучная трава... и между могильными курганами будут пастись только одни монгольские табуны”».
