Но как было сказано выше, если у кого-то из сестер Смирновых и была по-настоящему двойная жизнь, то у Нины – ведь двойная жизнь не обязательно подразумевает еще одну, скрытую от других, внешнюю жизнь, а может быть жизнью внутренней. Нина, простоватая на вид девочка по прозвищу Родина-мать, была не так уж просто устроена.
Это случалось внезапно и без видимых причин. Нина про себя называла это «ОпятьПришлоПлохоеВремя». Начиналось всегда одинаково – она вдруг совершенно четко видела себя в зеркале. В зеркале на ее лице крупными буквами было написано «НЕ», это чертово «НЕ» словно прилипло к ней, как виноватая улыбка к лицу двоечника. И Нина, отличница-общественница-спортсменка, в характеристике которой было написано «энергичная, уравновешенная, уверенная в себе», сама ощущающая себя человеком на отлично, смотрела на себя и пересчитывала свои «не» – некрасивая, нелюбимая, ненормальная.
…В «ОпятьПришлоПлохоеВремя» Нина чувствовала себя некрасивой. Это понятно, все помнят, как в подростковом возрасте прыщ на носу затмевает радость жизни. Чувствовала себя нелюбимой – и это понятно, она только и делала, что заслуживала любовь, и ее любили как носителя определенных качеств, а ее саму никто не любил, ни для одного человека на земле она не была первой в списке любимых… Но почему ненормальная?..
«…Наташа Ростова много пережила. Она очень страдала после смерти князя Андрея. Но когда погиб ее брат Петя, Наташа поняла, что должна поддерживать мать, и возродилась к жизни и любви. Если будет нужно, она поедет за Пьером в Сибирь…»
– Девочки, девочки! – вмешался в «Войну и мир» возбужденный Аришин голос.
Вот какая Ариша, кажется, само послушание, а крутит Ольгой Алексеевной, как лисица хвостом, – ушла на минутку, а вернулась домой через два часа. И с крайне таинственным видом.
– Не бросай здесь шарф, помой руки, садись уроки делать… – на автопилоте начала Нина, не отрываясь от сочинения.
– А у меня кое-что есть! – обиженно начала Ариша – ни на ее возбуждение, ни на нее саму не обратили внимания. – У меня записка!
– Выброси, – равнодушно отозвалась Алена. – Надоели! Надоели, надоели!
«В эпилоге Наташа – мать четверых детей, она любит своих детей и больше не интересуется светом и своей внешностью. В образе Наташи Толстой показал свой идеал настоящей русской женщины». Нина поставила точку и, не оглядываясь, велела:
– Ариша, читай записку! А то мы не узнаем, куда ее положить.
Нина завела для записок, которые получала Алена, две коробки с аккуратно наклеенными на крышки этикетками. Обе этикетки были подписаны Таней Кутельман, на одной была надпись «Любовь придурков. Хранить вечно», на другой, поменьше, – «Ну, допустим, это любовь».
– Клади сразу в «Любовь придурков». Что там может быть… еще одно тупое «Я тебя люблю». …Не хочу никого, не хочу, не хочу! И вы обе тоже мне надоели! Вообще никого не хочу видеть, кроме Тани… Виталика тоже можно, и Леву.
Нина уже шесть лет жила с Аленой и Аришей, они были «сестры Смирновы», вместе ели, спали, болели, менялись одеждой, но их друзья по-прежнему были для нее недосягаемы.
Они называли себя «четверо», смешно ошибаясь в счете, ведь на самом деле их было пятеро: Таня Кутельман, Виталик Ростов, Алена с Аришей, Лева Резник. Лева хоть и учился в другой школе, был у них главным, без него они не собирались на свои, недоступные Нине, вечеринки. А может быть, главным был Виталик – ведь собирались всегда у него дома. И почему «четверо»? Близнецы Алена с Аришей не могли считаться за одного человека, они такие разные, и всеми обожаемая Ариша не была бесплатным приложением к Алене. В этом «четверо» вместо очевидного «пятеро» был какой-то непонятный Нине смысл, какая-то только им смешная штука. Добрая Ариша хотела объяснить ей, но не смогла, хихикала: «Как ты не понимаешь, нас четверо… Просто нас четверо…»
Ну, хорошо, пусть так, но там, где «четверо», вполне может прибавиться еще один человек! Больше всего на свете Нина хотела стать в их компании своей, пусть незначимой, сбоку. Но с ней вежливо не дружили, и это было нестерпимо обидно – и непонятно! Ведь в школьной системе координат она была главной – что скромничать, в школе она была самой главной, она была их начальником, так почему они ее отвергают?
Виталик цитировал кино, Таня говорила «об умном», Лева говорил, словно читал лекцию… Нина так хотела этих их разговоров – про кино, книги, музыку, йогу, подозревая в душе, что ей было бы интересней с ними, чем в комитете комсомола, но Таня смотрела сквозь нее, Лева искренне не замечал, Виталик называл ее «пионер – всем ребятам пример», «комиссарка», «орленок», «тимуровец»… И Алена с Аришей не могли помочь, Алена с Аришей дома – это одно, а вне дома – совсем другое… Решительное Аленино «мы к Тане, пока!» и уклончивое Аришино «увидимся дома» окончательно закрывали перед ней дверь в волшебную комнату.
Все ее общественные начинания, даже самые, казалось бы, правильные, «четверо» встречали с иронией. «Почему вы не хотите, ведь весь коллектив…» – удивлялась Нина. Она любила чувствовать себя частью коллектива, единого целого, общего потока, как на первомайской демонстрации, в счастливом единении со всеми. «Коллектив» было для нее главное слово, а они говорили «коллектив» с презрением, у них, очевидно, были другие главные слова, но Нина их не знала, «четверо» говорили на другом языке, и этот язык оставался для нее чужим.
Кстати, о языке. Они и в прямом смысле говорили на другом языке. Она пыталась перенять что-то простое, например, как они, спрашивать «Про что кино?», что означало «Что происходит, как дела?», но получалось как у иностранца, пытающегося использовать идиомы неродного языка – и все невпопад. И еще. Нина слышала – они ругаются! Матом! Матом ругаются только опустившиеся пьянчуги, нормальный человек даже слово «говно» не скажет, не говоря уж о слове на «б» или… Ужас что они говорят! Виталик говорил кошмарные слова и Алена не стеснялась в выражениях, но почему-то было не как у ларька, а смешно и интеллигентно… Нина не могла понять, как говорил тот же Виталик, «в чем дас хунд бегробен». Это была цитата из какого-то кино, но что здесь смешного?
Виталик однажды сказал ей: «Дурища, ты поддерживаешь никому не нужный огонь. Для тебя нет ничего слаще, чем сделать для человечества то, что ему не нужно». Нина честно обдумала его слова, разделив их на две мысли.
Может быть, и правда человечеству не нужны ее начинания? Но что плохого в том, что ветераны получат по тюльпану в День Победы? Разве плохо пригласить детей из детдома на концерт художественной самодеятельности? А взять шефство над двоечниками-пятиклассниками? Провести во всей школе Ленинский урок, посвященный… неважно, чему именно, – войне, колхозному строительству, солидарности трудящихся… Подумав, Нина твердо решила: то, что она делала, человечеству нужно.
Вторая мысль была, что она делает это для себя, «сладкое для себя». Покопавшись в себе, Нина решила, что Виталик отчасти прав – она не представляла особенной ценности у себя дома, школа была единственным местом, где она что-то значила. Ну и что? Виталик тоже не представлял особенной ценности для своей мамы, но это не заставило его стать активным комсомольцем, полюбить общественную работу!.. Он сирота, как Нина, но сирота-индивидуалист.
