Через пять месяцев их арестовали. И до сих пор, хотя прошло столько лет, Хосе Мари не перестает раздумывать над вопросом: где случился прокол и кто из них прокололся? Неужели и вправду организация, как утверждали некоторые, была напичкана предателями? Или это они трое пренебрегали мерами безопасности? Только не я, а вот Пачо – наверняка. Другого объяснения нет. И то, что поначалу выглядело подозрением, постепенно переросло в уверенность. Их схватили всего за несколько дней до того, как все у них было готово для особенно мощного удара: назначен час, выбрано место, в машину заложена взрывчатка. Поэтому у Хосе Мари не осталось ни малейших сомнений, что кто-то на них донес. Пока шел судебный процесс и Хосе Мари попадал в одну клетку с Пачо, он не удостаивал того ни словом. И взглядом не удостаивал. Много чести было бы. Словно того и не существовало.
Прошло немало времени, прежде чем он изменил свое мнение, хотя до сих пор был уверен, что взяли их по вине Пачо. Да, я готов согласиться, что если бы тот сотрудничал с полицией, вряд ли загремел бы на столько лет в тюрьму, а ведь Пачо сидит до сих пор. Иными словами, он не был предателем, нет, не был, но вел себя неосмотрительно.
Однажды вечером они заметили: Пачо ходит сам не свой, что-то его гложет.
– Ну, что там у тебя случилось?
– С отцом совсем плохо. Вряд ли долго протянет.
У Хосе Мари в голове замигали красные сигналы тревоги:
– А как ты об этом узнал?
Поняв, что проболтался, Пачо вынужден был признаться, что тайком навестил родителей. Когда? Если честно, даже несколько раз. Это было серьезным нарушением дисциплины. Товарищи попросили/потребовали подробностей. Они их получили – самые неутешительные подробности. Отец исхудал так, что стал похож на скелет, у него ужасные боли. Никого уже не узнает. Отец…
– Ладно, хватит.
И месяца ведь не прошло, как они, чтобы подстраховаться, поменяли квартиру. И вот на тебе, еще и это. Хосе Мари всю ночь не сомкнул глаз. Несколько раз вставал с постели. Стоял в темной комнате у окна и шарил взглядом по пустынной улице, смотрел на горящие фонари, на припаркованные внизу машины. Пять, десять минут, потом снова ложился. Утром он с глазу на глаз поговорил с Чопо.
– У меня предчувствия самые хреновые. А ты что думаешь?
– Скорее всего, никто его не заметил и ты зря психуешь.
– Наши имена наверняка были в каких-нибудь бумагах, перехваченных полицией. Или, например, кто-то из задержанных назвал нас, когда его как следует поприжали. И тогда им достаточно поставить полицейского в штатском у домов наших родителей. Если возьмут одного – все мы тотчас отправимся следом. Ну что, заметаем следы?
– Опять? Подожди несколько дней. Выполним задуманное, а потом – ищи нас свищи.
И он дал себя уговорить, он, такой предусмотрительный, такой недоверчивый. Видать, устал. Устал от чего? От бесконечных переездов, от того, что надо постоянно быть начеку, от того, что тревога и напряжение не отпускают ни на секунду, да и от необходимости скрываться, черт побери. Все это понемногу изводит человека. У него была возможность оказать сопротивление, потому что от того мгновения, когда прогремел взрыв у двери их квартиры, до того, как в его комнату ворвался с дикими воплями первый полицейский, он вполне успел бы схватить пистолет, но… какого черта, я ведь еще такой молодой, и когда-нибудь меня выпустят. Оставалось пять минут до половины второго ночи. В первый миг я почувствовал облегчение. Наверное, потому что был наивным простаком и даже не представлял, что меня ждет.
Как только он замечал/угадывал/унюхивал, что с пола начинает подниматься пыльца тоски, сразу принимался насвистывать любимую мелодию. Она приходила к нему сама собой. Он бесконечно благодарен этой песне. И на то у него есть веские причины. Иногда, направляясь в столовую или во внутренний двор либо после прощанья с матерю в комнате для свиданий, он шепотом ее напевал, чтобы побыстрее прийти в себя: Hegoak ebaki banizkio
[108], – настолько тихо, будто только воображал, что поет, и всегда подражал голосу Микеля Лабоа
[109]. Хосе Мари сам себе пообещал: в тот день, когда он получит свободу, сразу по приезде в поселок поднимется на гору и споет Txoria txori, но чтобы не было других свидетелей, кроме травы и деревьев.
Когда его вытаскивали из квартиры, взгляд случайно натолкнулся на CD с песнями Лабоа. Он уже давно его не слушал. Диск лежал на столе, там и остался. Для Хосе Мари он был последней деталью того мира, который навсегда ушел в прошлое.
Обыск продолжался несколько часов. Их держали по отдельности, каждого в своей комнате, руки застегнуты наручниками за спиной. Оружие? Ну да, кое-что из оружия в квартире имелось. Основной запас – в тайнике, но об этом полицейские узнают уже много позже. Вопросы ему задавали в присутствии судебного секретаря. А это? А то? Где храните? Где лежит? Потом их посадили в разные машины. Хосе Мари вывели на улицу последним.
– Ну, давай шевелись, амбал.
Уже начинало светать. Сизая утренняя свежесть, пение птиц, соседи у окон. Когда он поднялся в фургон, его резко вывел из дремотного и заторможенного состояния сильный удар по лицу – одному из полицейских показалось, что арестованный на него смотрит. Нечего на меня пялиться! И сразу же второй сказал с издевательским безразличием:
– Доигрался ты, gudari.
По дороге его заставили опустить голову между ног, как и тогда, когда он ехал на встречу с Пакито. Именно в такой позе на ум ему в первый раз пришла песня Hegoak ebaki banizkio / nirea izango zen
[110]. Машина мчалась с бешеной скоростью. На краткий миг он очутился внутри песни и почувствовал себя спасенным. Песне предстояло стать его убежищем, его глубоким логовом. Я забиваюсь туда, а этих заставляю поверить, что нахожусь в их полной власти.
Цель поездки – казарма в Инчауррондо. Сначала у него взяли отпечатки пальцев, потом сфотографировали, потом раздели, и кто-то ему сказал: здесь мы будем обращаться с тобой хорошо, но ты должен это заслужить. Подарки мы не делаем. У него из уха вынули серьгу. Здесь нам педики не нужны. На голову натянули черную маску. И, судя по всему, повернули маску так, что отверстия для глаз оказались на затылке, во всяком случае, он ничего не видел. Его заперли в камере. Ни одного грубого слова, ни одного тычка, ни одного удара. Часы текли. Он слышал шаги, приглушенные голоса. И вдруг – крики боли из-за перегородки. Пачо? Хосе Мари, все еще в наручниках, старался одолеть холод и опять вспомнил ту же песню.
