И тут она подступила к самому деликатному пункту. Теперь надо написать – зачем скрывать? – что Чато, явившись домой к обеду в тот день, когда они его убили – вернее, вы его убили, – рассказал ей, что видел Хосе Мари и даже остановился, чтобы переброситься с ним парой слов. Хотя Биттори не присутствовала на суде – потому что ее, собственно говоря, даже не известили о нем, – из приговора она узнала, что участие Хосе Мари в убийстве ее мужа было доказано. Биттори зачеркнула фразу. Лучше так: “В смерти ее мужа”. “От всего сердца прошу тебя рассказать мне твою версию тех событий”. Если ему не хочется писать, она готова приехать в тюрьму на свидание – тогда не останется никаких следов на бумаге, ведь, возможно, именно это его останавливает. Ее единственное желание, повторила она, перед смертью узнать правду и простить. Она зачеркнула фразу. И чтобы он попросил у нее прощения, а она сразу его простит – тогда и умереть можно будет спокойно.
Дин-дон – стенные часы пробили два. Биттори перечитывала испещренное исправлениями письмо. Утром перепишу начисто. И тут ее затошнило. Ох, господи! Опять приступ. После третьего ее вырвало прямо на стол, она не смогла сдержать рвоту, и, естественно, брызги попали на письмо и немного – на чистые листы бумаги. Отодвинувшись от стола, Биттори упала – или нарочно сползла на пол, понять она уже не могла. Помнит только – и точно помнит, – что боль в животе была такой острой, что заставила ее сжаться в комочек на ковре. Даже теперь она не была готова уверовать в Бога, как случается с другими, когда они подступают к черте, за которой начинается мрак. Зачем ей это? Если я умру, то умру. Она попыталась доползти до телефона – он стоял совсем близко, метрах в трех от нее на комоде, но вместе с тем и очень далеко. Далеко? Да, не достать. На сей раз я не выкарабкаюсь. Прямо тут – ох! – и останусь лежать. Мои дети. Последнее, что она увидела, теряя сознание, была кошка Уголек, которая подошла, чтобы потереться о ее лицо. Коснулась лба хозяйки сперва своим черным боком, потом мягким хвостом. Молчаливая, черная, красивая. Неужели именно ты станешь последним из увиденного мною в жизни?
Проснулась Биттори около десяти в залитой утренним светом гостиной. Боль? И следа не осталось. Вот вам загадки человеческого тела. Биттори занялась уборкой, но делала все медленно, стараясь не утомляться. Не дай бог, опять… Открыла двери и окна, чтобы проветрить квартиру. Позвонила Шавьеру. Мать с сыном минут пять поболтали о всякой ерунде. Потом она позвонила Нерее. Мать с дочерью полчаса поболтали о всякой ерунде. До полудня Биттори не смогла проглотить ни крошки. Боялась. Потом откусила кусочек свеклы, съела немного вареной картошки, оставшейся со вчерашнего дня, но съела главным образом потому, что не любила выбрасывать еду. Но она опасалась отправлять в свой несчастный живот что-либо твердое. И в конце концов, чтобы обмануть голод, приготовила чашку ромашкового отвара.
Может, стоит поехать в поселок пораньше, еще до пяти? А какой в этом смысл? Хошиан имеет привычку устраивать себе сиесту, поэтому на огороде, как правило, появляется ближе к вечеру. В первый раз Биттори дожидалась его, прячась за деревьями на другом берегу реки. Потом сообразила, что огород не хуже виден и с моста, хотя лишь в просветы между зарослями орешника. Если она будет стоять на мосту рядом с автобусной остановкой, это сэкономит ей большой отрезок пути. Главное – убедиться в том, что он пришел. Хошиан, чтобы избежать встречи с ней, стал больше времени проводить в сарае, словно прятался там. Меня он, конечно, не обманет, но не стану же я кричать, чтобы проверить, там он или нет. Только этого еще и не хватало!
Она вдруг подумала, что Хошиан, скорее всего, не возьмет ее письмо. Не хватит духу? Да, он ведь очень трусливый. Таким был и в молодости. Она вытащила из сумки конверт. Положи вон туда. Куда? На кроличью клетку. Словно ему было противно до письма даже дотрагиваться.
– Ладно, я отдам письмо Мирен и скажу, что оно от тебя, понятно? Пусть сама этим займется. Ездит туда она, а не я.
– А ты что, не встречаешься с сыном?
– Я-то? Редко.
Поначалу, когда Биттори приходила к Хошиану на огород, он держался враждебно, и она не знала, чем объяснить его грубость – робостью или злобой. Правда, злым он никогда не был. И не был способен на ненависть. А на что он вообще был способен? Но Биттори разговаривала с ним по-доброму, и, хотя бедняга чувствовал себя не в своей тарелке, ей удалось постепенно смягчить его.
Хошиан с пунцовым лицом (от вина?) мотнул подбородком в сторону письма:
– Мне за это достанется.
– Послушай, я бы и сама отдала письмо твоей жене, но, насколько могу догадаться, она мне навстречу не пойдет, хотя уж и не знаю, что плохого я ей сделала.
– Вряд ли она повезет сыну твое письмо.
– Почему? Намерения у меня самые добрые.
– Потому, черт тебя побери, что ты ворошишь то, что ворошить нельзя.
Отдал Хошиан письмо Мирен или нет? Как узнать, если два дня подряд он не появлялся на огороде, во всяком случае в привычное время? Может, потому что шел дождь и не требовалось заниматься поливкой. А кролики, как с ними? Их ведь надо кормить. Биттори решила, что Хошиан, чтобы избежать встречи с ней, ходит на свой участок в самом конце дня, или даже вечером, или рано утром.
На третий день Биттори слонялась по поселку, почти потеряв надежду увидеться с Хошианом. Пройдясь туда-сюда, она зашла в “Пагоэту” выпить кофе без кофеина. К тому времени ее почти ежедневное присутствие на улицах уже перестало привлекать к себе внимание. В баре ни один из посетителей не сказал ей ни слова, но и смотрели на нее без раздражения. Она заплатила, и у двери те, кто еще только заходили, поздоровались с ней легким кивком.
Дождя не было, и Биттори решила пересечь площадь, повернув в сторону своего дома, а потом сделать небольшой круг, чтобы пройти мимо дома Хошиана. Вскоре она увидела инвалидную коляску и низенькую женщину с индейскими чертами лица, которая сидела рядом на невысокой каменной ограде. Биттори без малейших колебаний направилась к ним, стараясь держаться в тени под липами. У Аранчи, как всегда, когда она видела Биттори, лицо повеселело. Резко взмахнув здоровой рукой, она потребовала свой айпэд. Сиделка тотчас его подала. Биттори наклонилась и поцеловала Аранчу, та ответила привычной вспышкой бурной и беззвучной радости. И, словно подгоняемая нетерпением, принялась нервно стучать одним пальцем по клавишам. Ясно, что ей хотелось поскорее поделиться какой-то новостью. Биттори прочитала: “Мать разорвала письмо”.
– Разорвала?
Аранча кивнула. И снова стала писать: “Не передавай больше писем через нее. Она их не отвезет. Она злая”.
– Послушай, зря ты так про свою мать.
Тонкий бледный палец перелетал от одной буквы к другой. Сиделка молчала, не отводя глаз от экрана. Биттори прочла: “Если ты хочешь написать нашему террористу, есть один вариант”.
– Какой?
Пиши прямо в тюрьму. В тюрьму? Аранча дважды решительно кивает головой. Пытается что-то произнести. Но у нее получаются только резкие нечленораздельные звуки. Иногда бывает, что ей удается сказать что-то внятное, но сегодня – почему? – как она ни старается, ничего не выходит. Аранча огорчается и попытки не повторяет. Она пишет: “Он в Пуэрто-де-Санта-Мария-I, блок 3. Отправь письмо на его имя, наверняка дойдет”.
