– Привет!
Аранчу сразу же окружили белые халаты, и она услышала похвалы и поздравления. Пациентов надо всегда подбадривать. Так здесь принято, хотя Аранче ужасно не нравится, когда с ней разговаривают как с ребенком или как со старухой. Я ведь еще в своем уме.
План реабилитации: упражнения для снятия напряжения в левой кисти и во всей руке. Потом они будут заниматься ногами. Врач спросила, не стала ли больная снова чувствовать в них легкое покалывание. Аранча сказала, что нет. Хороший знак. Прогресс очень медленный, но это все же прогресс. А под конец ее попытались поставить на ноги, чтобы она не только устояла, но и прошла несколько метров – конечно, с чужой помощью.
В кабинете физиотерапии вечно царила суета, постоянно кто-то входил или выходил – пациенты, сопровождающие их люди. И еще шум, голоса. У Аранчи под рукой не было айпэда. Так что она не имела возможности обратиться к кому-то с просьбой. Однако позднее, оставшись наедине с логопедом, обо всем ей написала. Врач:
– А письмо длинное?
Нет, конечно. Всего четырнадцать строк. Тогда будет лучше, если Аранча прямо отсюда отправит ей текст по электронной почте, а врач, как только вернется домой, перепишет его от руки и бросит в ближайший почтовый ящик.
Так она пообещала. И выполнила обещание? Аранча в этом сомневалась, но через месяц получила открытку в заклеенном конверте – чтобы не прочитала мать? – от Хосе Мари. Шутки и ласковые слова, а внизу приписка: “Она мне написала”. Брат не объяснил, кто ему написал, да в этом и не было нужды. “И я ей ответил”.
104. Третье письмо – и четвертое
Он получил – вот ведь неожиданность – письмо от сестры. В распечатанном конверте, разумеется. Хосе Мари приговорили к особому режиму заключения. Что предполагало ограничение выходов на прогулку, перевод примерно раз в две недели в другую камеру и проверку писем – с них снимались фотокопии, которые хранились в архиве.
Это было первое за более чем пятнадцать лет письмо от сестры. Не считая, конечно, новогодних открыток с дежурным текстом, которые заканчивались неизменно: “…и счастливого Нового года – шутка, что ли, такая? – желает тебе семья, которая тебя не забывает”.
Однажды, еще в самом начале, сестра приписала несколько ободряющих строк к родительскому письму – вот и все. Аранчу, хоть она и вышла замуж за испанца, он все равно любит. По мне, так пусть хоть заворачивается в испанский флаг. Никому другому из близких он этого не простил бы, в том числе и младшему брату. Ему особенно. Но с Аранчей все иначе. Аранча – моя сестра, черт побери. Вышла замуж за негодяя, который ее бросил. Это ей в наказание за то, что стала испанкой.
Хосе Мари вдруг вспомнил, как мать очень-очень озабоченным тоном рассказала ему во время телефонного разговора, на которые он имел право, что с сестрой случилась большая беда, когда она отдыхала на Майорке. А что она делала на Майорке? Поехала туда в отпуск с дочкой. Потом Мирен, которая никогда особой деликатностью не отличалась, добавила:
– Я поговорила с одним тамошним врачом. И как я поняла, она навсегда останется дурой.
Полученное теперь письмо было написано чужим почерком. Понятно, что кто-то написал его от лица Аранчи, поскольку сама она сделать этого не могла. Сестра сообщала: скоро ты наверняка получишь некое письмо. От кого? От Биттори, жены Чато. Только этого ему и не хватало. Пожалуйста, ничего не говори матери. Первый порыв радости у Хосе Мари как рукой сняло. Так вот в чем дело? Он уже знал от матери – она сказала ему во время последнего свидания, – что ту женщину давно пора отправить в сумасшедший дом в Мондрагоне, потому что:
– Она нас просто преследует. Отца не оставляет в покое. С тех пор как прекратилась вооруженная борьба, враги Страны басков сразу стали храбрыми. Видать, считают, что только они одни страдали. И теперь, понятное дело, мечтают отомстить. Хотят раздавить нас, унизить, хотят, чтобы мы попросили у них прощения. Это я-то должна просить прощения? Скорей утоплюсь в реке.
Еще через пару дней ему вручили письмо, о котором предупреждала сестра. Первое его желание? Разорвать сразу же, прямо на глазах у тюремщика. Теперь-то он понял, зачем Аранча написала ему, явно стараясь не опоздать. Чтобы удержать от этого. Чтобы он не поддался первому порыву и сразу же не отправил письмо Чокнутой в унитаз. Однако он прочел его, как только остался один.
Это уловка, чтобы лишить меня моральных сил. Как будто, сидя в испанской тюрьме, в тюрьме уничтожения, я и так не унижен и не хлебнул горя. Тон извиняющийся, дескать, боится ему докучать, у нее смешная просьба… Да что эта старуха себе воображает? Что я предоставлю ей информацию про то покушение? Чтобы мои признания дошли до тюремщиков? Чтобы она показала мое письмо какому-нибудь борзому журналюге?
Раз-два – и он разорвал листок. “Она хорошая женщина”. Вот вам, съешьте. Но много ли толку от того, что он поспешил избавиться даже от клочков, если теперь он все равно знал содержание письма. “Пишет тебе Биттори. Ты, наверное, помнишь…” Даже через неделю в голове у него постоянно всплывали тщательно выписанные ею строки. Мало того, эти строки даже обрели голос. Голос жены Чато, каким он ее голос помнил. Теперь он слышал голос Биттори постоянно. В столовой, во дворе, ночью в постели, дожидаясь, пока его сморит сон. Наваждение. Призрак, который его повсюду преследовал. Иногда он видел себя таким, каким был давным-давно, – стоит у входа в “Пагоэту”, облизывает лимонный или апельсиновый шарик, который им всем, ему и брату с сестрой, а также своим детям купил Чато. Тогда они еще были маленькими, улица залита солнцем, люди одеты по-воскресному. И бой церковных колоколов. И запах, доносившийся из бара, – запах жаренных на решетке креветок, запах сигар и сигарет.
Прошло какое-то время, и ему уже осточертели и воображаемые замороженные шарики, и запах креветок – там, в неподконтрольной глубине его сознания. И он сказал себе: ответь ей, напиши любую чушь, чтобы избавиться от наваждения. Пусть знает, что ты в такие игры играть не намерен. Он тотчас сел и написал ответ в самом непримиримом и враждебном тоне. Очень коротко – четыре строчки. Что он ни в чем не раскаивается, что мечтает о независимой, социалистической Стране басков, где все будут говорить на родном языке, что он по-прежнему считает себя бойцом ЭТА и больше ни на какие ее письма отвечать не будет. Потом сочинил открытку сестре и отдал оба конверта, чтобы их проверили, прежде чем отправят по назначению, – или пусть засунут себе в задницу, или сожрут, обмазав томатным соусом.
Хосе Мари продолжал сопротивляться. Другие узники, бывшие члены ЭТА, все чаще сдавали позиции, и он тяжело это переживал. Даже сам Пакито, провались он пропадом. А ведь именно Пакито дал ему первый пистолет и сказал: убивай всех, кого только сумеешь. Пакито, который, когда все мы объявляли голодовку, втихаря ел в своей камере. И Потрос, и Арроспиде, и Хосу де Мондрагон, и Идойя Лопес. Исключили их из организации или не исключили? Какое это имеет значение, если тебя выгоняют на берег из севшего на мель корабля? Его самого где-то с год назад тоже спрашивали – и не в первый раз, – поставит он или нет свою подпись под письмом, где сорок пять узников объявляют, что отказываются от насилия и просят прощения у своих жертв. Как дети, которые раскаиваются в совершенной шалости. Раскаиваются – именно сейчас? А главное – зачем? И по-настоящему ли раскаиваются? Вряд ли. Им хочется одного – вернуться домой. Предатели. Слабаки. Эгоисты. Тогда ради чего все мы жертвовали собой? Все псу под хвост. Он уже давно раздумывал над этим. На самом деле уже много лет раздумывал – всякий раз, когда видел во время свиданий свою мать постаревшей, сильно сдавшей, или когда узнал о том, что случилось с сестрой, или когда вспоминал племянников и понимал, что совсем их не знает и не может поиграть с ними, или когда до него доходили слухи, что отец превратился в изъеденного тоской никчемного старика. По его вине? Не исключено. А государство стало сильнее, чем было когда-либо прежде. Осмелевший враг призывает нас к ответу. Организация отказывается от борьбы, а нас, заключенных, отшвыривает прочь как ненужное тряпье. Внезапно на него накатили ярость/отчаяние, отвращение/горечь, и он шарахнул кулаком по стене, да с такой силой, что до крови ободрал костяшки пальцев, а потом долго плакал в одиночестве своей камеры – сначала молча, упершись руками в стену, как во время обыска, потом, не меняя позы, зарыдал в полный голос, стоило ему вспомнить про замороженные апельсиновые и лимонные шарики из далекого детства. Его наверняка слышали снаружи, но ему это было безразлично. Ему все было безразлично.
