Однако, как правило, этой темы в своих разговорах они не касались. И старались, словно подчиняясь негласному договору, оставлять без комментариев преступления ЭТА. Зато нередко говорили про Чато, хотя в основном не про его убийство. Они любили вспоминать – весело, с улыбками, – каким он был упрямым, какие большие у него были уши, каким он был добрым. И Биттори время от времени просила сына и дочь не забывать отца. А еще никто из них троих не хотел прожить остаток жизни, чувствуя себя в первую очередь жертвой и только жертвой. Утром – жертва, днем – жертва, вечером – жертва.
Шавьер:
– Хотя вы не станете отрицать, что мы все-таки жертвы.
Биттори, опустив половник в кастрюлю:
– Да, только давайте наконец займемся обедом, не то суп совсем остынет.
Один за другим проходили годы, проходили дожди, одна за другой взрывались бомбы, гремели выстрелы. Наступил новый век, и как-то раз, ноябрьским утром, Шавьер узнал из газеты, что в Сан-Себастьяне намечено провести Дни, посвященные жертвам терроризма, – в знак протеста против террора. Организацию взяла на себя Ассоциация жертв терроризма Страны басков. Но Шавьер участвовать в Днях не собирался, он никогда не посещал такого рода мероприятия, так как боялся/знал, что потом совсем раскиснет и долго будет бродить в полном мраке по лабиринту своих мыслей.
Между тем он обнаружил в списке предполагаемых участников имя судьи, который вел дело об убийстве их отца, и стал над этим раздумывать, и почувствовал любопытство, и в голову ему пришло, что было бы интересно послушать судью, оставаясь простым зрителем. В конце концов, никто меня там не знает, прошло уже много лет, и я могу выбрать место подальше от стола, за которым будут сидеть выступающие.
Еще и за час до начала встречи Шавьер продолжал колебаться: его одолевали страх, сомнения и мучительная тревога, от которой он попытался избавиться с помощью таблетки. Из дому он вышел, так окончательно и не решив, в каком направлении двинется. Небо уже почернело, улицы были забиты машинами. Он зашагал, предоставив собственным ногам право выбрать путь. И ноги – после довольно долгих блужданий – привели его к главному входу в гостиницу “Мария Кристина”, где в одном из залов первого этажа будут по очереди выступать судья, писатель и другие участники встречи – каждый в течение нескольких минут.
Итак, ноги решили этот вопрос за меня. Шавьер с сильно бьющимся сердцем зашел сначала в бар “Танжер”, расположенный поблизости, и выпил порцию коньку, следом вторую. Зачем? Ну, чтобы успокоить нервы. Чтобы набраться храбрости. Узнает меня кто-нибудь или нет? Чтобы потянуть время и дождаться начала, когда внимание присутствующих будет приковано к сцене.
Он сел поближе к одной из дверей – в предпоследнем ряду среди незнакомых ему людей. Впереди – спины и затылки, однако немало и свободных мест. Сколько людей собралось здесь, человек сорок – пятьдесят? Не больше. У задней стены стол с микрофонами, за столом сидят главные участники. Но судьи среди них нет. Кто-то закончил свое выступление и передал слово писателю, раздались вялые, дежурные аплодисменты. Писатель поздоровался с публикой, поблагодарил за приглашение. А потом сказал, что:
– Бывает, книга зреет внутри у человека на протяжении долгих лет, дожидаясь подходящего случая, чтобы быть написанной. Моя книга, о которой я хочу сегодня вам рассказать, именно из таких. Изначальная идея…
Стараясь остаться незамеченным, Шавьер разглядывал присутствующих и пытался понять, кто есть кто. Но так как он смотрел сзади, задача оказалась нелегкой. К тому же он лично не был знаком ни с одной жертвой ЭТА, как и с родственниками жертв. Он знал тех, кого знали абсолютно все, часто видя на экране телевизора или на фотографиях в газетах.
– И то, что я поставил перед собой подобную цель – составить с помощью литературного вымысла свидетельство об ужасах, которые творила здесь банда террористов, в моем случае объяснялось двумя причинами. С одной стороны, это солидарность с жертвами террористов. С другой – безусловное неприятие насилия и любых агрессивных действий, направленных против правового государства.
Потом писатель задал себе вопрос: почему сам в юности он не присоединился к ЭТА? Казалось, все присутствующие в зале от неожиданности затаили дыхание.
– В конце концов, я ведь тоже был баскским парнем и, как многие и многие молодые ребята того времени, испытывал на себе действие пропаганды, а она оправдывала и терроризм, и питающие его идеи. Знаете, я много раздумывал над этим и вроде бы нашел ответ.
Там, впереди, в первом ряду, зарезервированном для приглашенных, сидел судья, ожидая, когда наступит его черед взять в руки микрофон. Судью было легко узнать по лысой, словно отполированной голове. К тому же как раз в те дни он вел какое-то важное – не помню, какое именно, – дело, и поэтому его портрет часто появлялся то в газетах, то на экране телевизора. Насколько было известно Шавьеру, судья уже не был членом Верховного суда.
– Короче, я писал, чтобы выразить свой протест против того, что одни люди причиняют страдания другим, я пытался показать, в чем именно заключались эти страдания и, само собой разумеется, кто их причинял и какие физические и психические последствия вызывали они у выживших.
Тут где-то в третьем или четвертом ряду женщина, на которую Шавьер обратил внимание, немного повернула голову, и он узнал этот профиль.
– А еще я хотел выразить свой протест против преступлений, совершаемых во имя тех или иных политических идей, во имя родины, когда кучка вооруженных людей при постыдной поддержке определенной части общества решает, кто для этой родины свой, а кто должен покинуть ее или вообще исчезнуть. Я писал без ненависти – против риторики ненависти и против забывчивости, на которую сильно рассчитывают те, кто старается придумать такую историю, какая будет служить их планам и их тоталитарным убеждениям.
Шавьер еще не был до конца уверен. Другая женщина, в бежевом шерстяном берете, сидевшая сзади, за той, на которую он смотрел, мешала ему разглядеть ее как следует. Да, конечно, лицо знакомое. Ну да, разумеется, это сестра Грегорио Ордоньеса. Как же ее зовут? Мария Ордоньес, Эстер Ордоньес, Майте Ордоньес… Он никак не мог вспомнить, как зовут женщину на самом деле. И вдруг: Консуэло Ордоньес. Черт, надо же, ведь с каким трудом всплыло в памяти.
– А еще я написал эту книгу, потому что хотел предложить близким мне людям что-то позитивное – и показать, как много доброго несут в себе литература и искусство, иными словами, как много доброго и благородного несет в себе человек. Показать, с каким достоинством ведут себя жертвы ЭТА – как отдельные личности, а не как некое статистическое целое, где теряется имя каждой из жертв, теряются конкретные лица и неповторимые черты.
Да, вот именно этого и не желает моя мать: чтобы ее страдание и страдание ее детей послужили материалом для какого-нибудь писателя, который сочинит об этом книгу, или для режиссера, который снимет об этом фильм, а потом им станут аплодировать, они получат премии, в то время как мы по-прежнему будем нести свой крест, будем продолжать жить внутри своей трагедии.
