– Да, все это немного странно. Уж сколько лет мы не разговариваем с той семьей. Я, например, не видела Аранчу со времен моего студенчества. И тем не менее продолжаю считать ее своей подругой. Из них всех только она одна вела себя с нами по-человечески. Скажи, а ты потом ничего не спросил у матери?
– Подозреваю, что у нее что-то не в порядке с головой. И мне не хотелось еще больше усложнять ситуацию. Но будь уверена, по лицу Рамона сразу было видно, насколько он удивлен.
– А что, интересно знать, думают об этом родители Аранчи?
– Ну, по-моему, Хошиан остался таким же мямлей и простофилей, каким был всегда, и легко проглотит что угодно. Но она-то, она?
– Да уж, для Мирен такая история – все равно что удар под дых.
– От того же Рамона я узнал, что после прогулки с Аранчей нашей маме стало плохо прямо на улице, она потеряла сознание и ей понадобилась посторонняя помощь. Именно тогда, как и сказал тебе по телефону, я решил вмешаться.
Солнце, уходя, прочерчивало на поверхности моря полосу из суетливых бликов. Корабли? Ни одного. Катер у входа в залив – вот и все. Шавьер и Нерея стояли, облокотившись на парапет. У него уже наметившаяся лысина была прикрыта клетчатой шотландской кепкой, у нее голова оставалась непокрытой, хотя еще несколько лет назад она обычно носила шерстяные береты. За их спинами скучала, дожидаясь следующей бури, проржавевшая скульптура Отейсы
[114]. Неподалеку от них рыбак с удочкой сосредоточенно следил за движениями белого поплавка в беспокойной воде.
– И я буквально заставил ее сесть ко мне в машину. Куда мы едем? Скоро узнаешь. Ведь до этого я несколько раз договаривался с Арруабарреной о консультации. Она обещала сходить, но так ни разу и не сходила, только тянула время, а я, глядя на результаты анализов крови, уже не сомневался, что с ней не все в порядке. Арруабаррена ее обследовал. И позавчера позвонил мне. Попросил как можно скорее приехать. Едва увидев выражение его лица, я понял, что он собирается сообщить мне плохие новости.
– Все-таки рак?
– Да, шейки матки. Очень запущенный. Если бы диагноз был поставлен раньше, можно было бы принять надлежащие меры, которые дают надежду на выздоровление, но она вела себя на удивление беспечно, а я не отнесся к этому с должным вниманием, и вот теперь у нее уже поражены другие органы, в том числе печень. Не стану вдаваться в клинические подробности. Ничего приятного, можешь мне поверить.
– Сколько ей осталось?
– Прикидывая с большим запасом, Арруабаррена дает ей от двух до трех месяцев, но она может умереть и сегодня же ночью. После операции и при инвазивных процедурах, скажем инъекциях, протянула бы, пожалуй, и до конца года. Но вряд ли в этом есть какой-то смысл.
– Она знает?
– Арруабаррена с ней еще не беседовал. Он спросил меня, не считаю ли я, что лучше это сделать мне самому, в конце концов, я сын, к тому же врач. Думаю, он прав. Вероятно, на мне лежит большая вина за то, что я не забил тревогу, когда еще было время, чтобы с болезнью справиться.
– Сейчас уже поздно рвать на себе волосы. По-моему, мама знает о своей болезни больше, чем дает нам понять.
– В машине она спорила со мной и говорила, что ей незачем ехать к врачу, что всю жизнь у нее тяжело проходили месячные и были боли внизу живота.
Брат с сестрой снова зашагали. Спустились по лестницам Аквариума, дошли до порта. Город усеяли точки первых электрических огней.
– В любом случае я договорился с Арруабарреной о паллиативном лечении. Будет сделано все возможное, чтобы мама не страдала.
Нерея положила руку Шавьеру на плечо. Так они и шли какое-то время – не разговаривая, не глядя друг на друга, пока она снова не подала голос. А что он сам собирается делать, когда мама уйдет?
– Ты ведь знаешь, что я живу в этом городе только из-за нее. Такое обещание я дал отцу в день его похорон. Сказал: не тревожься, я о ней позабочусь, одна она не останется. И как видишь, под конец ужасно оплошал. А планы у меня такие: выполнить давнее желание родителей – они ведь хотели лежать в одной могиле на кладбище в поселке. Потом я уеду. Куда? Понятия не имею. Далеко, это точно. Туда, где от меня будет польза тем, кто в ней нуждается. А ты?
– Я останусь здесь.
Им не хотелось идти по слишком многолюдным улицам Старого города. Разговор они продолжили у стойки в кафетерии на бульваре. Затем расстались – серьезные, спокойные, по-родственному соприкоснувшись щеками. Он пошел в одну сторону, она – в другую. К этому часу небо уже сделалось совсем темным, и на смену вполне сносному дневному холоду пришел гораздо более суровый ночной. Шавьер шел по улице Элькано, погрузившись в свои мысли, и вдруг нос его радостно уловил горячий аромат жареных каштанов. На углу площади Гипускоа стоял ларек продавца каштанов. Два с половиной евро за дюжину. Пока он платил, пробило восемь на здании городского совета. И Шавьер, чувствуя в ладонях приятное тепло бумажного кулька, сел на скамейку под убывающей луной, которую было видно сквозь голые ветви дерева. Он без труда очистил первый каштан. Очень вкусный. То, что надо, не жесткий и не пережаренный. Благодаря блаженному теплу, разлившемуся у него во рту, вылетавший оттуда при дыхании пар сгущался. Второй каштан – тоже очень вкусный. Слишком вкусный. Шавьер встал. Высыпал в урну содержимое кулька, еще почти полного, – каштаны падали один за другим на мусор, скопившийся за день. Потом Шавьер зашагал в сторону проспекта и смешался с людским потоком.
111. Ночь в Каламоче
Как правило, Мирен ездила на свидания с Хосе Мари на автобусе, который принадлежал организации “Мы за амнистию”. Время от времени ее сопровождал Хошиан. Но только поначалу, с годами он присоединялся к ней все реже и реже.
Эта неприятная история случилась с ними довольно давно, в зимнюю субботу, на дороге в нескольких километрах от Каламочи. После чего у Хошиана и вовсе пропало желание куда-то ездить. Но это была не единственная причина. Вторая, и главная, – Мирен. Она слишком привыкла командовать, и они без конца ссорились – не дай бог сказать что-то против ее сына, потому что Хосе Мари для нее – как нога у самого паха. Чуть дотронешься – сразу дергается. Вот ведь какая женщина.
В тот день они выехали на личную встречу с Хосе Мари в тюрьму в Пикассенте с самого утра, но не на автобусе, а вместе с Альфонсо и Каталиной на их машине. Сын у них сидел там же.
Нельзя сказать, чтобы две их семьи объединяла тесная дружба. Втихаря Мирен тех двоих даже поругивала – в основном за то, что не говорили по-баскски. Хошиану было все равно, на каком языке они разговаривают. Тем не менее он тоже не испытывал к ним особой симпатии. Почему? Он только пожимал плечами: а бог его знает почему.
