Однажды, приехав к нему в праздничные дни, сообщила:
– Тот, из таверны, попросил у меня твою фотографию. И теперь я знаю, зачем она ему нужна. Ты вместе с другими – прямо на фасаде мэрии. Огромные портреты. А снизу имена. Посредине плакат с требованием амнистии. Я каждое утро иду туда и здороваюсь с тобой. И как возвращаюсь от мессы, тоже первое, что вижу, твое лицо. Меня то одни останавливают, то другие. Обними, говорят, Хосе Мари от нашего имени. И не нужно ли тебе чего – только, мол, скажи. Кассирши не хотят брать с меня денег. А я им: нет уж, возьмите, пожалуйста. В конце концов все-таки берут, потому что видят, что я не хочу одалживаться. Но все равно, если я прошу два килограмма картошки, дают иногда и четыре за те же деньги. А то и салат сунут в сумку, хотя aita приносит домой с огорода свой. В рыбной лавке то же самое. Недавно подарили мне морского леща. Ну что ты, зачем, говорю я хозяйке. А она ни в какую обратно не берет. Или вот еще: как-то раз перед мэрией собралась толпа молодежи и вас до небес превозносили. У меня аж мурашки по коже побежали. Бродячие музыканты останавливаются перед нашим домом и какой-нибудь номер нам специально посвящают. Я со своей стороны прошу святого Игнатия, чтобы он о тебе позаботился. Часто ему молюсь. Уж ты храни мне его, говорю. Как закончится месса, так я еще на немного остаюсь одна в церкви и беседую с ним. Недавно подошел ко мне дон Серапио. Он, дескать, тоже молится о тебе, а потом передал для тебя благословение.
– Мне написал сама знаешь кто. В мэрии левые abertzale вроде как хотели бы назвать одну улицу в честь нас с Хокином.
– Ой, а я и не знала.
– Здорово было бы, да хрен у них получится. Считается, что это будет самой настоящей пропагандой.
– Да ну их, понимали бы чего.
Годы и морщины. Годы и седина, да и волос все меньше.
Мирен однажды:
– Послушай, а ты питаешься-то нормально?
– Ем, что дают.
– Знаешь, мне показалось, что ты вдруг похудел. А про Пачо, ну, про того, который с тобой был, слышал?
– Последнее, что до меня дошло, будто он сидит в Касерес-Два.
– Предатель.
– С чего ты решила?
– Письмо вместе с другими подписал.
– А, ты про это. Значит, и он тоже?
– Жопу готовы лизать. Лишь бы их на перевоспитание отправили. Хуани тут на днях меня спрашивает: и твой тоже подпись поставил? Совсем с ума сошла, что ли? Чтобы мой Хосе Мари? Я так на нее глянула, что навряд ли она решится во второй раз об этом спросить.
В следующий раз Мирен увидела, что сын просто кипит от бешенства. С чего бы это?
– Аранча рассказала мне по телефону про Горку.
– Да мы ведь про него и сами ничегошеньки не знаем. Совсем редко с ним разговариваем.
– Он педик.
– Откуда ты такое взял?
И он ей рассказал. Горка живет с мужиком, и это будет похуже любого другого греха.
– В первый раз радуюсь, что сижу в тюрьме, не то даже не знаю, что бы я с ним сделал.
– Ох, отец узнает, сильно расстроится. Что тебе сказать, сынок, все у нас выходит как-то наперекосяк. Судьба такая, видать.
– А что люди в поселке скажут? Нет уж, лучше здесь торчать, чем это услышать.
Хосе Мари еще долго, сжав кулаки, поносил брата:
– Он с малолетства был пыльным мешком шарахнутый. А теперь тебя превратил в мать пидора, а меня – в брата пидора и позорит всю нашу семью. Я, кстати, все еще жду, когда он наконец удосужится меня навестить.
Случайные болезни, неурядицы в семье, всякого рода неожиданности иногда мешали Мирен съездить к сыну в тюрьму. Хотя случалось такое редко. И как она поступала тогда? Понятно как, выбирала другой день, чтобы возместить пропущенный, и ездила в тюрьму по выходным два раза за один и тот же месяц. Даже если бы пришлось ползком ползти, она повидала бы сына. А если его переведут на Канары, как эти сволочи однажды пообещали? Ничего страшного, научусь плавать, с меня станется.
Она никогда не показывала своей печали, всегда выглядела сильной и решительной и только один раз, один-единственный раз за долгие годы потеряла в зале для свиданий свою железную выдержку. На глаза накатили слезы, дрогнул голос. И Хосе Мари, увидев это, почувствовал что-то вроде ужаса/сострадания и не знал, что сказать. Он никогда не забудет этой встречи, которая окончательно обрушила у него внутри то, что уже несколько лет как начало расшатываться, после того как девушка из Ондарроа обучила его физической любви.
– Сейчас Аранчу поместили в хорошую клинику в Каталонии. Люди-то наши из поселка расстарались, конечно. У меня просто слов нет. И в “Аррано”, и во всех других барах и магазинах поставили кружки для сбора пожертвований в ее пользу. Так что о деньгах нам думать уже не надо.
– А врачи, они-то что говорят?
– Пытаются нас обнадежить, но я читаю у них в глазах правду. Умереть она вряд ли умрет, но ни говорить, ни ходить – вообще ничего – никогда уже не сможет. Она даже питается через зонд – вот сюда, в живот ей вставили.
Именно в этот миг она зарыдала, и голос у нее сорвался. Она закрывала лицо руками. А по другую сторону перегородки Хосе Мари упер руки в стекло и не знал, что сказать, а только повторял: ama, ama. Такой крепкий на вид, а так растерялся в этой ситуации. В мощном теле таился беспомощный ребенок, хотя сейчас он и отдаленно не напоминал того парня, каким был раньше. Через несколько минут Мирен обрела прежнее спокойствие, заговорила на другие темы и держалась как ни в чем не бывало до самого момента прощанья.
Пробежали годы, одно свидание следовало за другим.
– Я его поздравила. Он был такой довольный. И очень элегантный. В сером костюме, при галстуке. В следующий раз, если не забуду, привезу фотографии. А мы ждали на улице, в мэрию не заходили. Время спустя он вышел оттуда со своим мужем. Знаешь, а муж этот такой симпатяга. У него есть дочка. Но история очень печальная. Расскажу как-нибудь потом. У дверей на лестнице их ждала куча друзей – и давай осыпать рисом. Они увидели, что мы стоим на другой стороне улицы, и сразу к нам, а я ведь совсем не знала, как Горка отнесется к тому, что мы тоже приехали. Да, будь оно все неладно, вот так взяли и приехали. Отец меня то и дело дергал, как только мы выехали из поселка. Он думал, что я начну ругать Горку. А я ему: да замолчи ты наконец. Между прочим, в Бильбао нас отвез на своем пикапе муж Селесте. Он, бедняга, до двенадцати ночи прождал потом на улице. Если бы не он, ни за что не смогли бы посадить Аранчу в машину. Потому что отец твой стал до того неуклюжим, что и описать нельзя. Так вот, все прошло чудесно. Ужин – мы ведь остались на ужин, не отказываться же было? – по первому разряду, и я сидела рядом с Горкой в своих новых туфлях. Хорошо все было, очень даже хорошо. Ну что тебе еще сказать? Да, вот такая с нами со всеми случилась история, но что случилось, то случилось. Хуани говорит, что бывают вещи и похуже. Я это дело много раз обсуждала со святым Игнатием, и он считает, что я все сделала правильно.
