– Тебе кажется, что брат счастлив?
– По-моему, да.
– Тогда ставим точку. И не будем больше об этом говорить.
122. Твоя тюрьма, моя тюрьма
Сидя в своей камере, Хосе Мари, которому уже исполнилось сорок три года, семнадцать из которых он провел в тюрьме, вышел из рядов ЭТА. В один из многих и многих дней, перед тем как лечь спать, он бросил взгляд на фотографию, присланную сестрой, и сказал себе: всё, хватит. Да, вот так без лишних затей. Никто об этом не узнал, потому что он никому не сообщил о своем решении. Ни товарищам, ни родным. Никому. И случилось это за полгода до того, как организация объявила об окончательном отказе от вооруженной борьбы.
Он вышел из ЭТА – и хорошо проспал всю ночь. Его убеждения дали трещину еще какое-то время назад. Влияло все: тюремное одиночество, сомнения, которые словно летние комары надоедливо вились вокруг; ряд убийств, которые, как ты ни старайся, не удавалось уложить во все более узкое русло привычных оправданий; товарищи, которых поначалу он считал дезертирами, а сейчас стал понимать и в глубине души даже восхищаться ими.
Всё, хватит. Дальше – без меня. И ни один мускул не дрогнул на его лице, когда несколько месяцев спустя он увидел по телевизору трех типов с опущенными на лица капюшонами. Они объявили, что ЭТА решила окончательно отказаться от вооруженной борьбы. Нет, их слова не оставили его равнодушным. Просто, как он теперь считал, к нему это напрямую не относилось.
Один товарищ, выглядевший смущенным и растерянным, спросил, что по этому поводу думает Хосе Мари.
– Ничего не думаю. Зачем мне про это думать?
– Черт, ты стал совсем другим человеком.
В прежние времена он то и дело затевал споры, обсуждал любую новость то с тем, то с этим. Сейчас же из него лишнего слова было не вытянуть, а случались дни, когда он и вовсе молчал, словно воды в рот набрал. Хосе Мари искал одиночества и все о чем-то размышлял. Выглядел спокойным, но это было спокойствие рухнувшего дерева. А его сознательное одиночество – одиночеством человека, который с каждым днем чувствовал себя все более усталым. И не только усталым, но и во всем сомневающимся. Его раздумья отражали состояние души, а там постепенно переставали звучать лозунги и веские доводы, вся это словесная/эмоциональная галиматья, которая на протяжении долгих лет мешала ему разглядеть подспудную истину. В чем заключалась эта истина? Понятно в чем. В том, что он творил зло, убивал людей. Ради чего? Ответ наполнял его сердце горечью: выходит, что просто так. Столько крови пролито – и ничего, никакого тебе социализма, никакой независимости, шиш тебе с маслом. У него сложилось твердое убеждение, что сам он стал жертвой мошенничества.
Надеюсь, моя мать, большая почитательница святого Игнатия, знает, что тот в молодости был воином. И убивал? Хосе Мари искал сведения об этом в энциклопедии, имевшейся в тюремной библиотеке. Но ничего не нашел, хотя была у него такая уверенность: да, Игнатий убивал – и тем не менее стал святым. Да, убивал, но сейчас, по всей видимости, пребывает на небесах.
Перемены, случившиеся с Хосе Мари, объяснялись не полученными в бою ранами и не чтением богоугодных книг. Сам он считает, что причин было много. А также причин, породивших эти причины, которые, в свою очередь, порождали новые и привели к нынешней ситуации, когда человек, оказавшись запертым в четырех стенах, страдает под грузом того, что он сотворил во имя принципов, которые кто-то другой придумал, а он послушно и наивно подхватил.
Год за годом он цеплялся за надежды (ближайшие выборы, “пакт Лисарра”
[122], переговоры с испанским правительством, вмешательство в конфликт международных сил), которым так и не суждено было сбыться. А здесь, в тюрьме, все подчинялось раз и навсегда заведенному порядку: заканчивался один год, и начинался следующий. И вдруг Хосе Мари получил эту фотографию – и впервые увидел сестру в инвалидной коляске. Последний удар топора, сваливший дерево. Или корабельную мачту, сравнивай с чем хочешь.
Аранча прислала ему свою фотографию обычной почтой. В сопровождавшем фотографию письме, написанном, как всегда, старательным почерком эквадорки, Хосе Мари прочитал:
Я уже давно прошу мать, чтобы она отвезла тебе мое фото. Не хочет ни за что. Говорит, что надо подождать, что при последних свиданиях ей показалось, будто настроение у тебя неважное. Но мне хочется, чтобы ты увидел, какой я стала. К чему это скрывать? Если уж говорить начистоту, то я тоже видела тебя на фотографии облысевшим и со вторым подбородком. Ты становишься все больше похож на отца, во всяком случае, у всех мужчин из нашей семьи лица довольно глупые.
Бедная сестра. Он не перестал любить ее, даже когда она вышла замуж за этого чертова испанца из Рентерии, который в конце концов бросил ее. Хосе Мари прошиб холодный пот, едва он вытащил фотографию из конверта. Проклятие, проклятие, проклятие. Теперь-то он понимал: до сих пор голова его отказывалась вживую вообразить то, что ему было известно по описаниям. Сестра. Вот она, горькая, разящая наповал правда: беспомощная больная женщина в инвалидном кресле.
В момент съемки Аранча смотрела прямо в объектив. И теперь она смотрела на Хосе Мари с бумажного квадратика. Из-за улыбки глаза чуть прищурились и казались меньше, чем ему запомнилось по прошлым временам. Рот вроде бы чуть перекошен? А сама манера улыбаться – неестественная, и что бы они мне ни говорили, это типично для тех, кто не способен управлять мускулами лица. Возраст тоже дает о себе знать – морщины, сильно поседевшие волосы. Их, к сожалению, коротко подстригли. Такая прическа сестру еще больше портила. На коленях – айпэд. Одна рука скрючена, на ней браслет, похожий на игрушечный. На одной ступне что-то вроде ортопедического носка, или это повязка – понять трудно.
В том же письме Аранча писала:
У тебя твоя тюрьма, у меня своя собственная. Моя – это мое тело. Мне на долю выпало пожизненное заключение. Ты в один прекрасный день выйдешь на волю. Мы не знаем когда, но ты выйдешь. А я из моей тюрьмы не выйду никогда. Есть еще одна разница между тобой и мной. Ты находишься там за то, что ты сотворил. А я? За что мне такое наказание?
Эта последняя фраза, вернее, несколько последних фраз поразили Хосе Мари в самое сердце. В тот день он отказался выходить на прогулку. Избегал любых разговоров. Почти ничего не ел. Не пошел в библиотеку, ставшую в последнее время для него излюбленным убежищем. Незадолго до того, как лечь спать, снова стал разглядывать фотографию и решил выйти из рядов ЭТА, никому о том не сообщая, ни товарищам по заключнию, ни в организацию.
