Но Хосе Мари испытывал еще и страх.
– И знаешь, что ему пришло в голову?
Послать Биттори нечто символическое, вместо того чтобы напрямую попросить прощения. Наверное, он очень одинок, этот парень. Нет, конечно, он уже давно стал взрослым мужчиной, ведь раньше Хосе Мари вообще ни о чем не думал, а сейчас, судя по всему, думает слишком много. Аранча сразу написала брату, что предложенный им вариант Биттори наверняка не понравится.
– И разумеется, он мне не понравился. Дело было пару недель назад. Прости, что я за все это время ни разу не смогла тебя навестить. На беду, пока накапливались всякого рода новости, мне приходилось еще и бороться с болью, и я просто не добралась бы до кладбища.
Хосе Мари собрался послать ей что-то. Что именно? Она понятия не имеет. Что-то, что может поместиться в конверте. Фотографию, рисунок… Иными словами, он послал бы это что-то в знак того, что просит у нее прощения.
– Тогда я сказала Аранче, что в такие игры не играю, мне не до головоломок. И в ответ она написала на айпэде, что на моем месте тоже не согласилась бы. А причина в том, что этот дурень боится: а вдруг он пришлет мне письмо с просьбой о прощении, а я со всех ног помчусь показывать письмо журналистам. Вот ведь, взбредет такое в голову! Крыша у него, видать, совсем поехала за те годы, что он просидел в тюрьме. У меня и мысли ни разу не возникло, что можно хоть о чем-то говорить с журналистами. Только этого нам и не хватало – засветиться в газетах, а еще – чтобы они лезли ко мне домой, фотографировали и засыпали вопросами.
Короче, Биттори ответила “нет”. Вскоре Аранча спросила, может ли она твердо обещать, что вся история останется в тайне. Биттори обещала, правда, слегка обиделась, что кто-то ставит под сомнение ее честность. И вот вчера утром пришло письмо.
– Хочешь прочитаю?
И она прочитала (хотя знала его почти наизусть):
Kaixo, Биттори!
По совету сестры я решил написать тебе. Я не привык много говорить, поэтому сразу беру быка за рога. Я прошу у вас прощения – у тебя и у твоих детей. Мне горько, что все так обернулось. Если бы у меня была возможность повернуть время вспять, я бы это сделал. Но нет такой возможности. А жаль. Может, ты меня простишь. Свою кару я несу.
Желаю тебе всего самого лучшего.
Хосе Мари
Дождь падал на могилы, на асфальтовую дорожку, на темные деревья по краям дорожки. Мокрые могильные плиты и свежий запах тишины. Над городом и дальше – над горами и далеким морем растянулись тяжелые тучи. На всем кладбище не было видно ни одной человеческой фигуры.
– Хоть ты-то меня понимаешь? Мне были очень нужны эти его слова. Моя причуда. Скоро я встречусь с тобой, Чато. Зато теперь знаю, что уйду спокойно. А ты тем временем погрей мне место в могиле, как раньше согревал постель. Ладно, пока я тебя оставлю, меня ждет Шавьер. Дети знают, что, как только представится такая возможность, они должны будут перенести наш с тобой прах в поселок. В этом отношении ты можешь быть спокоен. И будем надеяться, в день моих похорон такого дождя, как сегодня, не случится. Чтобы не вымокли те, кто придет проводить меня в последний путь. И цветы тоже.
Шавьер вышел из машины, чтобы, помахав руками, дать ей знать, что ждет ее здесь, метрах в тридцати от ворот. Дождь так и не утих. А теперь куда? Никуда, домой.
– Привет тебе от отца.
– Тебе нравится разговаривать вот так, в одиночестве, да?
– Меня это утешает. А главное, вокруг нет людей и никто моих слов не слышит. Так что, если ты ненароком решил, что я рехнулась, можешь успокоиться.
– Я ничего такого не говорил.
– Да, пока не забыла. Чато спрашивает, когда ты наконец женишься. Он считает, что давно пора.
В машине повисло молчание. Они стояли перед красным сигналом светофора на туманно-серой улице. Шавьер обернулся и посмотрел на мать:
– Вот теперь мне и вправду кажется, что ты рехнулась.
Загорелся зеленый свет, и Биттори расхохоталась.
124. Промокла до костей
Ненастный день. Дома у Мирен обычные послеобеденные дела. Она только что закончила мыть посуду, повесила на крючок за дверью фартук и высунулась в кухонное окно, чтобы проверить, не утих ли дождь. Настоящий потоп. И, войдя в гостиную, Мирен сказала дочери: сегодня с прогулкой у тебя ничего не получится:
– Надо небось позвонить Селесте, чтобы зря сюда не тащилась.
Сонный, молчаливый Хошиан остался на кухне и вытирал посуду. Аранча, не обращая внимания на то, что говорит мать, стучала по клавишам своего айпэда.
– Ну, и что ты там все пишешь?
Дочь повернула в ее сторону экран: “Ты должна кое-что узнать, хотя это причинит тебе боль”.
Мирен с опаской:
– Если дело связано с этой Чокнутой, лучше ничего мне не говори. От тебя чего угодно можно ожидать, не хватает только, чтобы в один прекрасный день ты привела ее сюда.
Сердитый палец застучал по клавишам быстрее: “В этом доме ты одна ничего не знаешь”.
– Чего это я не знаю? О чем ты? Может, хватит комедию-то ломать?
“Хосе Мари попросил у нее прощения”.
– Эй, Хошиан, ты знал об этом?
Голос Хошиана из кухни:
– О чем?
– Не валяй дурака. О письме Хосе Мари.
– Ну знал. Мне рассказала Аранча еще перед обедом.
– И какого черта ты молчал?
– Какая разница? Вот она сейчас взяла и тебе все сообщила.
Ах, Мирен, Мирен, вот уж такого ты никак не могла ожидать, – ворчала – ругалась? – она сквозь зубы. Потому что такого просто не может быть, ни за что не поверю. Эти недоумки что-то не так поняли.
– Я была у него десять дней назад. Он и словом ни о каком письме не обмолвился.
На церковной колокольне серо и печально пробило три часа дня. Тук-тук-тук – отбивал раздраженный палец Аранчи по клавишам айпэда, лежавшего у нее на коленях. “Он просто не решается признаться тебе. Он тебя боится”.
Устав все время тянуть шею и предвидя новые откровения, Мирен пододвинула свой стул поближе к инвалидному креслу. Теперь она с самым серьезным видом ждала: пусть Аранча расскажет ей все. В тоне ее не слышалось больше ни злобы, ни желчности. Правда, лицо напряглось и выражало обиду. На экране одно за другим появлялись слова, и каждое новое еще больше ранило Мирен.
“Он просит у нее в этом письме прощения. Биттори прочитала мне его сегодня утром”.
– А вдруг она сама его себе написала, тогда как? Все знают, что она сумасшедшая.
“Я узнала почерк Хосе Мари. Мой брат – не единственный в нашей семье, попросивший у нее прощения”.
– А кто еще?
