– Ты его боишься?
– Есть такое.
Что касалось умственных вопросов, то тут Горка был во много раз сильнее брата. И часто старший, лежа в кровати, уже в темноте, продолжал споры, которые незадолго до того вел со своими приятелями в таверне “Аррано”. Уставившись в потолок и нервно докуривая последнюю за день сигарету, он с пафосом рассуждал о вооруженной борьбе и независимости – и готов был с пеной у рта отстаивать свои убеждения. Мелочные копания некоторых приятелей в теоретических проблемах его просто бесили. Он признавал только конкретные цели: присоединить Наварру, выгнать вон гражданскую гвардию – а такие вещи, мать вашу, понятны и без всяких философских выкрутасов. Выплеснув наконец свое диалектическое раздражение, он обращался к Горке вполне дружелюбно и мирно, по-братски: спишь? – и вдруг о чем-то спрашивал:
– Вот объясни ты мне, что такое марксизм-ленинизм, но только попроще, чтобы понятно было, и коротко, а то завтра вставать рано.
Вдобавок младший брат гораздо лучше, чем Хосе Мари, владел баскским языком. Он постоянно читал произведения баскских писателей, пишущих на родном языке, и начиная с шестнадцати лет сам тоже писал на эускера стихи, которые показывал одной только Аранче. Без преувеличения можно сказать, что в этом смысле он давал сто очков вперед и Хосе Мари, и его дружкам, говорившим на эускера как придется, то есть на домашнем и уличном языке, слегка подшлифованном в школе. Обычно они собирались у кого-то дома и от руки писали плакаты, которые потом развешивали в поселке по стенам домов. Иногда Хосе Мари приводил друзей к себе, и тогда Горка указывал им на грамматические и орфографические ошибки, иногда довольно грубые.
Брата это задевало за живое, но спорить он не решался и только с подозрением спрашивал:
– А ты уверен?
– На все сто.
– Ну, смотри у меня.
В конце концов они слушались его и ошибки исправляли, а нередко еще до начала работы приходили и прямо спрашивали, как пишется то или иное слово. С тех самых пор Хосе Мари постепенно стал признавать за братом определенные достоинства и проникся к нему уважением. Достаточно сказать, что однажды вечером, едва вернувшись из “Аррано”, он вдруг ни с того ни с сего заявил Горке, когда оба уже лежали в постели:
– Ты это, давай поддай жару с нашим эускера, это ведь тоже часть нашей борьбы.
Иначе говоря, bietan jarrai. Ты же меня понял, да? Аргументы у него были простые, грубые и незамысловатые: его самого, то есть Хосе Мари, можно считать топором, а Горку – змеей. Отличная пара. Видать, кто-то из их компании помог ему разобраться в ситуации. И что с того? А то, что он как-то вдруг перестал издеваться над младшим братом, над его пристрастием к чтению, над тем, что тот не шляется по улицам, и так далее.
И попросил (а не как раньше, когда он всегда от Горки что-то требовал, что-то ему приказывал) об одолжении. Каком? Через три дня, в субботу, на площадке с фронтоном
[56] будет проводиться митинг в честь прибытия в поселок Карбуро.
– Но ты же сам говорил, что он подонок?
– Кто? Карбуро? Подонок и есть. Большей сволочи я в жизни не встречал. Но ведь он семь лет отсидел в тюрьме за то, что боролся за наше дело, и поэтому заслуживает ongi etorri
[57]. Одно не исключает другого. Мы уже все подготовили.
– А я тут при чем?
– За тобой фотографии.
– Карбуро?
– И Карбуро, и всех кого угодно, будто ты фотограф на свадьбе. Столько, сколько только сможешь, понятно? Из того снимка, что выйдет лучше всех, мы наделаем плакатов – они пойдут по триста песет за штуку. Это Хокин придумал. А я ему сказал, что у тебя есть классная камера. Остальные фотографии я помещу в альбом. Уже и название придумал: “Альбом борца”. Все расходы мы берем на себя. Об этом можешь не беспокоиться.
И наступила суббота, и дело шло к вечеру, и Горка, повесив фотоаппарат на шею, без малейшего энтузиазма двинулся к фронтону. Когда он еще только собирался выйти из дому, в коридоре Аранча – в глазах упрек – спросила, зачем тебя туда несет, если сразу видно, что ты не хочешь.
Мирен подала голос из кухни:
– Оставь его в покое, пусть идет. Хоть раз куда-нибудь из дому вылезет!
Где-то посреди фронтона, прилепленная к боковой стенке, стояла трибуна. Над ней плакат: KARBURO ONGI ETORRI
[58]. Рядом с плакатом с одной стороны висела черно-белая фотография того, кого здесь собирались чествовать, но на ней он выглядел моложе, волос у него было побольше, пузо поменьше, как и двойной подбородок. С другой стороны, на фоне красной звезды, слова: Zure borroka gure eredu
[59]. Полиция? Ни намека на полицию, если только кто-то из агентов не затесался в толпу, переодевшись в гражданское, хотя при этом рисковал бы собственной шкурой, ведь на площади все друг друга знали. Море баскских флагов, плотная масса молодежи. Не обошлось и без мужичков за сорок в традиционных баскских беретах, встречались также старики. У самой трибуны парень с девушкой размахивали палочками от чалапарты
[60] – тлан-тлон, тлан-тлон. Собравшиеся рассаживались по трибунам, как во время матча по пелоте. Кто-то крикнул Горке:
– Привет, фотограф.
Это напоминало своего рода перекличку – тебе показывали, что ты замечен: мы тебя видели и знаем, какое задание ты получил, ты правильно сделал, что пришел. Горка без остановки щелкал аппаратом. Он снимал чалапарту, публику и пока еще пустую трибуну. В кармане куртки у него было припасено несколько кассет с пленкой. Нерея, в ту пору тоже примыкавшая к борцам-патриотам, улыбнулась ему, проходя мимо. Горка нацелил на нее объектив, она застыла, посылая ему воздушный поцелуй, и не шевелилась, пока он не нажал на кнопку. Только не забудь сделать копию и для меня, ладно? Горка кивнул. Каждую минуту то один, то другой просил у него копии.
Через несколько метров он столкнулся с Хошуне. Спросил про Хосе Мари.
– Не так давно он еще сидел в “Аррано”.
Минуту спустя раздались аплодисменты. Карбуро появился на площадке, показывая знак победы, составленный из двух пальцев. Его сопровождала пара руководителей “Эрри Батасуна” и несколько членов совета из того же идеологического крыла. Горка мельтешился перед ними и щелкал своим аппаратом. На самом деле именно он первым поднялся на трибуну. С камерой в руке сначала поднялся, потом спустился, отошел подальше, вернулся поближе, и никто не обращал на него, человека-невидимку, никакого внимания. Он заснял всех, кто выступал перед микрофоном. А также алькальда, который не выступал, но на митинге присутствовал. И того типа, который танцевал аурреску, и чистулари, который что-то сыграл на своем инструменте. И конечно же Карбуро, взволнованного, благодарного, толстого, в клетчатой рубашке, с поднятым вверх кулаком. Со слезами на глазах он вспоминал товарищей, которые все еще томились в тюрьмах или, как он выразился, в тюрьмах уничтожения, устроенных государством. Опять аплодисменты, gora ETA и цветы, которые вручила ему девочка в национальном платье.
