– Ну что, дрыхнешь и на все тебе наплевать?
Поспал, называется. Едва ворочая языком, он пробурчал: ну, чего тебе, что случилось-то? Биттори не ответила. Казалось, она вовсе и не собирается ничего с ним обсуждать. Ей не нужен был собеседник, ей нужны были внимающие уши.
– Нет, по мне, так Шавьер просто не сможет быть счастливым с этой дамочкой. Пусть у нее и полно всяких достоинств, как ты утверждаешь. Я, если честно, не вижу ни одного и ни с какой стороны. Мне она показалась просто больной на голову и без малейших проблесков. Моллюсков даже не попробовала, хамон – тоже. А молочный поросенок? Я как последняя дура жарила его все утро, покупать ездила аж в Памплону… И что? Она, видите ли, вегетарианка. Вот и посуди сам.
Не укрылся от глаз Биттори и еще один проступок их гостьи. Какой? А это когда она, решив, что никто на нее не смотрит, приблизила вроде как бы незаметно свои накрашенные губки к уху Шавьера и стала быстро что-то ему нашептывать. О чем-то просить. Или приказывать? И этот наш дурень, готовый хвостом мести перед какой-то санитаркой, выждал ради приличия несколько секунд, чтобы казалось, будто просьба исходит от него самого, и вдруг сказал:
– Ama, а ты не могла бы унести голову этого поросенка?
И все взгляды тотчас сошлись на румяном, сочном и мирно себе лежащем на блюде поросенке, только что поставленном в самый центр стола. Вернее, это была половина поросенка, купленная по предварительному заказу у мясника в Памплоне. И ведь Биттори отдала за него хорошие денежки, не считая стоимости билетов на автобус до Памплоны и обратно. Только ради того, чтобы оказать гостье честь, угостить лучшим из лучшего.
Раньше она покупала поросят у Хосечо. Она и вообще все у него покупала. Они ладили друг с другом, почти что дружили. Ну а сейчас даже не здороваются.
– И что ты на это скажешь?
– Скажу, что Арансасу, видно, к таким вещам просто не привыкла.
Да, конечно, как же, он ее защищает. А нас, получается, считает допотопными хищниками. Но то, что Шавьер сказал что-то с ее голоса, Биттори восприняла как удар ножом.
– Нет, ты можешь себе представить, чтобы наш сын жил с такой женщиной? Упаси Господь! Мы в нашем доме всю жизнь ели мясо и рыбу. Всё ели. Я уж не говорю о том, что эти травоядные – люди со странностями, с причудами. А как она разговаривает! Тоже мне, строит из себя профессора, только и делает, что все объясняет. А ведь сама-то простая санитарка! Но меня не проведешь. Подцепила на крючок врача-дурачину, который много чего знает про операции, но ничегошеньки не знает про жизнь с женщиной, вот она и смекнула: именно такой мне и нужен. Разведенка ведь, хитрая разведенка. Женщина из вторых рук, которая уже через все успела пройти и дальше ни за что не успокоится. Она, видите ли, ест как птичка. Вон, пирог даже не попробовала. Она бы с удовольствием, но уже успела утром употребить дневную норму углеводов. Это надо быть такой манерной! Ты не видел ее лица, когда я ей сказала, что встала в семь утра, чтобы испечь его? Ей на нас вообще наплевать. Эта знает, чего хочет, подавай ей хирурга с собственным домом и хорошим жалованьем. А видел, какую рожу скривила, когда я спросила, не возьмет ли она кусок пирога с собой в пластмассовом контейнере? Нет, благодарю, не утруждайте себя. Мне сразу захотелось швырнуть этот кусок ей в лицо.
– Когда закончишь выступать, толкни меня. Может, еще успею хоть чуток поспать.
– А Рим? Ох, чую я здесь какой-то подвох! И пусть не говорят, что расходы они планируют поделить поровну. Я ведь знаю Шавьера. Руку готова дать на отсечение, что он сам уже за все заплатил.
Много лет спустя, приехав на кладбище и сидя на краю могильной плиты, как в тот далекий день сидела на краю постели, Биттори продолжала рассуждать на ту же тему:
– Ну разумеется, мне хотелось бы видеть Шавьера женатым. Но женатым на ком следует, а не на первой встречной бабенке, которая сумеет к нему ловко подмазаться и будет ему улыбаться, как та санитарка, которую он однажды в воскресенье к нам привел, – помнишь, надеюсь? Забыла, как ее звали. Еще та лиса! Я, как только ее увидала, сразу поняла, чего ей надо. Ты сам знаешь, что в таких вещах меня не проведешь. В общем и целом я считаю, что пусть лучше наш сын и дальше ходит в холостяках, чем ему испортят жизнь.
61. Приятная мелочь
Пылающее гневом лицо, решительная походка. Едва увидев, как эта женщина идет ему навстречу по коридору, Шавьер догадался, что она намерена закатить скандал. Несколькими минутами раньше она вошла в палату, увидела свободным то место, которое до вчерашнего дня занимал ее муж, спросила медсестру, и та, вероятно без должной деликатности, сообщила ей печальную новость.
И вот теперь она мчится, чтобы призвать врача к ответу. Как правило, полагает Шавьер, именно жены не желают смириться с естественным событием смерти, они непременно ищут виновного – убийцу? – и вот, пожалуйста, он перед ними, человек в белом халате, отличная цель для оскорблений, обвинений, упреков – дежурный врач.
В подобных обстоятельствах с мужьями иметь дело куда проще. Они обычно таят свое горе в себе, а женщины (хотя те, что помоложе, возможно, и нет) выплескивают все наружу, даже не пытаясь сдержать поток эмоций. Во всяком случае, двадцатилетний профессиональный опыт приучил Шавьера именно к этому. Время от времени какая-нибудь дама устраивает ему сцену. Чаще всего это особы в годах, не слишком образованные, но зубастые, бойкие на язык. Шавьер не раз выдерживал/терпел такого рода атаки. И умел сохранить при этом лицо.
Но нынешняя восьмидесятилетняя старуха перешла все границы. Она не просто вопила и рыдала, она так его оскорбляла, что у Шавьера внутри что-то оборвалось. Она была убеждена, что врач – по халатности или нарочно? – не сделал того, что мог бы сделать, чтобы спасти пациента. Это она и орала ему с искаженным лицом, уже перейдя на “ты”:
– Если бы на месте моего мужа был твой отец, ты уж точно не дал бы ему помереть. – И грозилась подать жалобу.
А он словно окаменел. Из-за упоминания об отце? Из-за возраста умершего? Она размахивала руками. Слишком широко разевала рот. У нее недоставало нескольких зубов. Он невозмутимо слушал, как она рассказывает, что в больнице в Логроньо ее вылечили после прободения… Она секунду подыскивала нужный термин, но не нашла и резко закончила фразу, воспользовавшись популярным синонимом: “кишок”.
У Шавьера не дрогнул ни один мускул на лице, и он смотрел в ее заплаканные, безумные и бешеные глаза. Вскоре, когда женщина немного поутихла, Шавьер спросил ее с холодной вежливостью:
– Вы знакомы с моим отцом?
– Нет. На кой он мне сдался? Но точно знаю: если бы заболел твой отец, ты бы расстарался как следует.
Только это он и хотел выяснить. Была ли она знакома с его отцом, известно ли ей, что с ним случилось. Он не собирался и дальше выслушивать старуху. Даже не выразил ей своих соболезнований. Вежливо извинился, сославшись на то, что его ожидают другие больные. И какое-то время спустя, совершенно выбитый из колеи, сидел за столом в своем кабинете. Налил себе коньяку в пластиковый стакан. Залпом выпил. Снова наполнил стакан, не отводя глаз от фотографии отца. От его строго нахмуренных бровей, от ушей, которые, по счастью, не унаследовали ни Шавьер, ни его сестра. В голове у Шавьера звучал визгливый голос старухи, встреченной в коридоре. Ты бы не дал ему умереть. Aita, скажи, я дал тебе умереть? В любом случае не предотвратил твоей смерти. Ты не предотвратил его смерти, Шавьер. Кто это говорит? Это говорят суровые глаза отца. И с тех самых пор ты не осмеливался, стыдился, считал недостойным хотя бы попытаться допустить в свою жизнь даже кроху счастья.
