Клаус-Дитер был вегетарианцем. Нерея перестала есть при нем мясо. А еще он не ел ни рыбы, ни прочих морских тварей, но за одним исключением – креветки на гриле. За них он душу готов был продать. “В Германия это мало”, – говорил он. Иногда по вечерам они вдвоем спускались пешком в район Эль-Тубо и до отвала наедались обычными и крупными креветками, особой разницы между которыми Клаус-Дитер не видел. Он не курил. Это стало для Нереи нешуточной проблемой. Чтобы не досаждать ему, в барах она ходила курить в туалет. Зато, когда дожидалась своего немца в университетском коридоре, выкуривала несколько сигарет подряд.
Однажды в постели Клаус-Дитер с самым серьезным видом признался ей, что он верующий.
– Я верю Бог.
– В Бога?
– Я верю в Бога. Ты?
– Сама не знаю.
Он принадлежал к Евангелическо-лютеранской церкви. И Нерея, которая уже приучила себя к мысли, что будет жить с ним в Германии, готова была даже сменить веру, лишь бы сделать ему приятное.
Как-то в голову ему пришла идея, что она непременно должна приехать к нему в Гёттинген. Он то и дело спрашивал:
– Ты приехать меня повидать?
Она пообещала. Потому что этого парня я не упущу. Где еще найти другого такого? И опять повторила свое обещание на перроне вокзала Эль-Портильо, пока истекали последние мгновения их нежного прощанья. Вольфгангу пришлось за руку затащить приятеля в вагон. Через несколько секунд поезд тронулся.
Клаус-Дитер высунулся в окно, и Нерея смотрела, как он удаляется от нее. Прощай, белокурая голова. Прощай, обворожительная улыбка. Она сильно его любила, очень сильно, просто очень. Мимо проплыли другие вагоны, другие высунутые в окна головы, другие руки, которые махали на прощанье. А потом как-то сразу, едва ли не за минуту, перрон опустел. Осталась одна только Нерея, которая не сводила глаз с тянувшихся вдаль столбов, проводов и рельсов, она все глядела и глядела в ту сторону, где пропал из виду поезд. Опечаленная? Да, но до слез дело все-таки не дошло, поскольку они договорились встретиться в Гёттингене в конце лета, когда у Клауса-Дитера начнется новый семестр в университете. Он пообещал написать ей сразу, как только доберется до дому. Ладно, там посмотрим, напишет или нет. Если выполнит обещание, значит, это любовь, если нет, значит, я была всего лишь инструментом для достижения оргазма.
Каждое утро Нерея спускалась на первый этаж и проверяла почтовый ящик. А потом, ближе к вечеру, повторяла попытку, хотя почтальон обычно приходил между одиннадцатью и часом, и всего один раз в день.
По прошествии недели она заметила, что ее надежда дала первые трещины. И те слезы, которых не было на вокзале, Нерея выплакала теперь – в одиночестве. Обреченно закрыла учебник немецкого, до того постоянно лежавший открытым на письменном столе, и сунула/швырнула его вместе с заложенной между страницами прядью светлых волос в ящик шкафа.
Еще через несколько дней пришло письмо, первое из тех немногих, которыми они обменялись. На сей раз она плакала от радости. Это письмо, пересыпанное ошибками и тем еще более милое, с голубой наклейкой в форме сердечка рядом с подписью, рассеяло все сомнения. Она снова уверилась, что ее будущее – Германия, и, не теряя времени даром, направилась на факультет. Попросила у товарищей по курсу конспекты, чтобы ксерокопировать их. Больше она не пропускала ни одного занятия, не ходила на вечеринки, не гуляла вечерами. Часы напролет сидела в библиотеке или у себя в комнате и готовилась к занятиям, как никогда за все годы обучения. План у нее был такой: получить летом диплом, собрать чемодан – и пока-прощай.
Перед самыми экзаменами она как-то утром столкнулась на кампусе с Хосе Карлосом. Привет, что-то ты давненько мне не звонила, болела, что ли? Может, хочешь, чтобы я как-нибудь к тебе заглянул? Она посмотрела словно сквозь него. С презрением? Да нет, скорее с полным безразличием. Ответила, что нет, не хочет, и пошла своей дорогой.
68. Конец учебы
Нерея сдала все экзамены и получила университетский диплом. Два месяца усердных занятий помогли ей поднабрать приемлемую сумму знаний. Субботними вечерами в награду за неделю сидения за учебниками она позволяла себе ходить в кинотеатр “Палафокс”. Меньше всего ее интересовали сами фильмы. Иногда она даже смотрела один и тот же две недели подряд – лишь потому, что он оставил по себе приятное воспоминание.
Она сознательно выбрала “Палафокс”. Почему? Во-первых, район Эль-Тубо был ближе других от ее дома, и после сеанса – такая у нее была причуда – она часто исполняла некий ритуал. Заворачивала в бар, садилась за столик или, если все они были заняты, устраивалась у стойки и с наслаждением съедала порцию креветок на гриле, погружаясь в воспоминания о своем немецком мальчике. Что он, интересно, сейчас делает? А вдруг думает обо мне? Креветки и еще, пожалуй, йогурт, но йогурт попозже, уже дома, – вот и весь ее ужин. Вечерами она сидела в своей комнате, зубрила учебники и корпела над конспектами, пока где-то часам к двенадцати, а порой и раньше, внутренний голос не говорил ей: ну, девушка, на сегодня хватит. За два месяца она похудела на четыре кило.
На экзамены Нерея являлась вооруженная не одними только знаниями. Кое-какие научные сведения были наскоро перенесены на шпаргалки, спрятанные в рукавах. Шпаргали нужны были главным образом, чтобы чувствовать себя увереннее. Это своего рода спасательный жилет, говорила она себе, на случай кораблекрушения в необъятных водах невежества. На самом деле она ни разу ими не воспользовалась, вернее, только раз списала оттуда какую-то мелочь на экзамене по правовой философии.
Оценки “отлично”? Ни одной. Да она за ними и не гналась. У нее вообще не было ощущения, что она достигла какой-то цели, скорее – что скинула с плеч тяжкий груз. Точно? Точней не бывает. В то утро, когда стал известен результат последнего экзамена, она, стоя на факультетской лестнице у входа, подняла глаза к небу и выбрала среди облаков одно – какое? – вон то, самое дальнее, а потом прошептала, обращаясь к нему:
– Видишь, aita, я выполнила то, о чем ты меня просил. Теперь я свободна и могу сама решать, что делать дальше.
Больше нет никаких преград для поездки в Германию. Она шла по улице и смеялась. Я становлюсь такой же чокнутой, как мать. За несколько месяцев до того она узнала от Шавьера, что та взяла в привычку посещать кладбище Польоэ, чтобы, сидя на могильной плите, беседовать с Чато. Когда Шавьер рассказывал об этом, было заметно, как сильно он обеспокоен. Брат боялся, что у матери начнется депрессия, хотя депрессией страдал скорее сам, а еще он боялся, что ей не удастся оправиться после тяжелого удара, хотя если кто и не мог оправиться от удара, так это тоже он сам. Нерея не придала его сообщению никакого значения. Мало того, чтобы поубавить драматизма в их разговоре, она заявила, что, если бы вход на кладбище был платным, мать туда не ходила бы. Шавьеру шутка явно не показалась удачной.
Когда Нерея выходила из университетского городка, у нее мелькнула мысль, что надо бы зайти в первую же телефонную будку и поделиться с матерью хорошей новостью. Ну так что, звонить или не звонить? Почему-то ее одолевали сомнения. И, увидев будку, она прошла мимо. Но, дойдя до улицы Фердинанда Католика, после секундного колебания все-таки решилась. Если подумать хорошенько, почему я должна скрывать от собственной матери, что окончила университет? Нерея сунула в щель монету, набрала три первые цифры, потом повесила трубку. Почему? Потому что я ее знаю как облупленную. Потому что сейчас же она скажет что-нибудь такое, что испортит мне этот победный день.
