Короче, еще две недели Нерея скрывала новость от Биттори. Завтра я ей позвоню. Но наступало завтра, и Нерея откладывала звонок еще на день. И еще на один, и еще…Чтобы потянуть время, чтобы поберечь собственные нервы. Мать окончательно поселилась в Сан-Себастьяне. Жить с ней? Ужас. Вернуться в поселок? Еще того хуже. Когда она ездила туда в последний раз, друзья и знакомые с ней не здоровались. Она прикинула свои возможности, посоветовалась с подругами по квартире и приняла решение. Какое? Остаться на все лето в Сарагосе. Ее предупредили:
– Сарагоса летом – все равно что раскаленная печь.
Ей это было по барабану. Кроме того, именно сюда писал ей письма Клаус-Дитер. Разумеется, она могла дать своему белокурому мальчику адрес в Сан-Себастьяне. Могла ли? И какой именно? У нее в запасе был только адрес матери. Нет, только не это. Она легко представила себе следующую сцену. Нерея, смотри-ка, пришло письмо из Германии. Кто тебе пишет? У тебя что, появился жених? Не говоря уж о том, что мать непременно вскроет конверт, сославшись на то, что не обратила внимания, кому именно письмо адресовано.
Из двух ее соседок у одной, как и у Нереи, срок аренды заканчивался в конце июля, другая – которой оставалось учиться еще год – собиралась прожить этот год там же. И ей предстояло после каникул подобрать новых жилиц. Нерея спросила у нее, позволит ли она ей сохранить за собой комнату на август и сентябрь. А чтобы подруге в этот период не пришлось самой нести все расходы, Нерея предложила отдавать свою часть непосредственно ей, а не хозяйке. Девушка с радостью согласилась.
Сарагоса в августе – тридцать восемь, сорок, сорок четыре градуса. Солнце, пустынные улицы. Нерее казалось, что этим дням не будет конца. Она читала романы, гулять выходила по вечерам, когда жара немного спадала, и учила немецкий. Трудный язык. У нее просто не умещалось в голове, как это в нынешний период истории люди могут в булочной, или в больнице, или из окна в окно разговаривать, склоняя слова на манер древних римлян. Она поискала в “Желтых страницах” адрес интенсивных курсов немецкого, куда можно было бы записаться. В августе? Там даже на телефонные звонки никто не отвечал.
Дни маразма, дни скуки. И все равно – лучше провести их в раскаленном одиночестве, гуляя вечерами по городу, выбираясь изредка в аквапарк “Ла Ипика” с увлекательной/интересной книгой, например детективом, чем день напролет снова и снова выслушивать материнское ворчание. По телефону – в тех редких случаях, когда Нерея звонила, – мать донимала ее вопросами, почему она по-прежнему остается в Сарагосе, если с учебой покончено. Просто… И Нерея врала первое, что приходило ей на ум. Потом вдруг сообщала, что плохо слышит – ой, совсем ничего не слышно – или что у нее закончились монеты. Ни про Германию, ни про Клауса-Дитера она даже не заикалась.
Хуже всего в ту пору одиночества и несносной жары для Нереи было отсутствие писем. Уже начиная с июля письма от Клауса-Дитера стали приходить все реже и реже. В августе она не получила ни одного. Но Нерея знала почему, хотя каждый раз, заглянув в почтовый ящик и найдя его пустым, испытывала такое же разочарование, как вчера или как позавчера. Что происходило? Да ничего, просто Клаус-Дитер почти на месяц уехал в Эдинбург. За это время она отправила в Гёттинген дюжину писем, вкрапляя в них немецкие фразы. Некоторые переписывала прямо из учебника, другие, менее затасканные, составляла как придется при помощи – всегда ненадежной – словаря. В начале сентября она получила – ура! – ответ. Он вернулся из поездки и скучает по Нерее: “Я тебя скучаю”.
Когда-то давно в Сарагосу ее отвез отец. А забирал из Сарагосы Шавьер.
– Я приехал за тобой по просьбе матери. Сегодня у меня свободный день – и вот я здесь.
Зачем он явился? Помочь сестре с вещами, которых накопилось немало. И у них ушло порядочно времени на то, чтобы загрузить их в машину. Одних только книг было две большие коробки. Шавьер даже сложил спинки задних сидений, чтобы расширить площадь багажника. И набили они его битком.
– Где бы нам теперь пообедать?
Прежде чем пуститься в путь, брат с сестрой отправились в ближайший ресторан. Жевали, пили, разговаривали.
– Мама волновалась из-за того, что ты все никак не возвращаешься.
– Я ей объяснила, что до отъезда мне надо покончить с некоторыми делами.
– Я так и думал. Это связано с университетом?
– Нет, это проблемы сердечные.
Столь лаконичный ответ, выраженный с типичным для ее возраста вызовом, не насторожил Шавьера, который как ни в чем не бывало продолжал резать свою телячью отбивную. Иногда он рассеянно обводил взглядом тех, кто обедал за соседними столиками. Откровения сестры, казалось, не пробудили в нем любопытства и не произвели ни малейшего впечатления, пока он не услышал одно слово. Какое именно? “Германия”. Вилка с подцепленным на ней куском мяса застыла в воздухе. Шавьер уставился на Нерею. С изумлением? Нет, скорее с тревогой.
– И что ты собираешься делать?
– Девятого числа я сяду на поезд и отправлюсь к нему. Билет куплю только в один конец.
– А мать знает?
– Пока об этом знаешь только ты.
Разговор утратил главную нить. Между островами молчания текли разрозненные цепочки слов. То и дело прерывающийся, ленивый вербальный поток вяло нес с собой какие-то отговорки, увертки, никому не интересные сейчас проблемы. Шавьер покончил с обедом и попросил счет.
– Или ты хочешь еще и десерт?
– Что?
– Если ты закажешь десерт, мы можем еще немного тут посидеть. Я не собираюсь тебя торопить.
– Нет, не хочу. Только, если ты не против, выкурю сигарету, а потом можно и ехать.
Через двадцать минут они оставили позади то, что, по мнению Нереи, могло считаться последним зданием Сарагосы. Шавьер вел машину, а она, приняв театральную/торжественную позу и весьма неправдоподобно изобразив ностальгию, вдруг произнесла короткую прощальную речь. Она от души развлекалась, нагнетая пафос. И говорила о том, что здесь заканчивался целый этап ее жизни, что она увозит с собой хорошие воспоминания о городе, но вряд ли вернется сюда в ближайшие три тысячи лет.
Шавьер еще какое-то время хранил молчание, а потом сказал:
– Мне кажется, наша ama очень одинока, и я боюсь, как бы она окончательно не утратила чувство реальности. Я стараюсь проводить рядом с ней как можно больше времени, но работа вытягивает из меня все жилы. Она мечтает, чтобы ты занялась адвокатской практикой. Тебе она этого не говорила?
– Я ненавижу юриспруденцию.
– Ну, знаешь ли, я тоже не ради развлечения хожу в свою больницу. На что-то надо жить, тебе не кажется?
– Да, но только не занимаясь чем угодно, а для меня адвокатура – хуже, чем что угодно. Честно признаюсь, свое будущее я вижу где-нибудь далеко отсюда. И хочу попробовать.
– Ты выглядишь счастливой.
– А тебя это задевает?
