– Когда я вижу, как ты страдаешь, maitia, у меня душа разрывается. Давай оставим пинчос до другого дня, а?
– Да, пожалуй, так будет лучше. Честно скажу, у меня как-то сразу пропал аппетит.
76. А ты поплачь
Ему ничего не сказали. Он не знал. Я сын. Не стал уточнять чей. В этом не было необходимости. Они, должно быть, и так все поняли по его лицу. Кроме того, белый халат волей-неволей вызывает уважение. Шавьера пропустили. Серый день, сердце в груди бешено колотится, и он лишь в последний миг заметил кровавое пятно. Потому что заметить его на мокром асфальте было трудно. И чуть на кровь не наступил. Значит, это случилось здесь. Он не знал. Ему ничего не сказали. В голове запечатлелись красные следы в форме подошвы на коротком отрезке пути до дома его родителей. Или теперь только до дома его матери?
Но если бы Чато был мертв, разве не лежал бы он на земле накрытый простыней в ожидании, когда приедет судья и разрешит увезти тело? Да и машин “скорой помощи” рядом с патрульной видно не было. Значит, отправили в больницу. А пока есть работа для врачей, есть и тонкая нить надежды.
Двое полицейских спускались по лестнице, болтая о чем-то своем. С губ одного сорвался робкий смешок. Заметив на лестнице его белый халат, они примолкли. Коротко поздоровались. Шавьер подумал, что они выразили бы ему свои соболезнования, если бы… Ну, что-то вроде того: вы родственник погибшего – или убитого, или жертвы, или казненного – короче, покойного? Нам очень жаль, позвольте выразить вам… Но вместо это они продолжили спускаться. Чуть погодя, когда Шавьер уже толкнул дверь, которую полицейские оставили приоткрытой, он услышал, что те снова вернулись к своей пустой болтовне.
Он вошел. Вошел, стараясь шагать очень осторожно, как человек, который боится нарушить чей-то сон. Знакомый запах, полутемная прихожая. Он уже несколько месяцев не был в поселке. Не был, и все тут. Потому что чувствовал, как на него смотрят, плохо смотрят, и дважды на улице люди, которых он знал всю свою жизнь, не ответили на его приветствие, не поздоровались с ним. Иными словами, теперь, если ему хотелось повидаться с родителями, он предлагал им приехать в Сан-Себастьян.
На вешалке висела старая куртка Чато, которой было уже много-много лет. И Шавьер не удержался – протянул руку и дотронулся до нее. Не знаю, зачем я это сделал. Всего несколько секунд – словно хотел убедиться, что в куртке сохранилась какая-то частичка жизни хозяина.
Шавьер двинулся в сторону единственного освещенного места в квартире. В гостиной действительно была его мать. Рыдающая, всхлипывающая, проливающая потоки слез? Ничего подобного. Биттори стояла у окна и сквозь щели в жалюзи смотрела на улицу. Услышав шаги сына, она резко обернулась – на лице ее застыло злое спокойствие, надменная невозмутимость и полная достоинства выдержка. Они стирали любые внешние следы страдания.
– Я не хочу, чтобы ты делал мне укол.
Иными словами, она одной силой воли могла держать себя в руках. А вот он вел себя иначе – он кинулся к матери на грудь.
Биттори:
– А ты поплачь, если это тебе помогает. А от меня они не дождутся ни слезинки. Такого удовольствия я им не доставлю.
Но Шавьер, дав волю чувствам, крепко обнял ее. Он был раздавлен горем, а мать стояла перед ним в своих старых плюшевых тапочках, один из которых был забрызган кровью. Его мать казалась сильной, его седая мать, его несчастная мать, а совсем рядом, на столе, лежали очки для чтения, которые Чато носил дома, лежали ручка и газета, раскрытая на странице с кроссвордами. И тогда я, захлебываясь рыданиями, вдруг услышал, что она спрашивает, не приготовить ли мне что-нибудь поесть. Неужели на нее все это так подействовало, что она утратила всякое представление о реальности? И отказывается осознать случившееся?
Нет, наоборот. У Биттори не было ни малейших сомнений в том, что:
– Он умер. Ты должен свыкнуться с этой мыслью.
– Кто тебе сказал?
– Сама знаю. Когда я его увидела, он еще дышал, но дышал из последних сил. Поверь, он не выживет. Мне показалось, что выстрелом ему всю голову разворотило. Нет больше Чато, вот посмотришь.
– Его, судя по всему, увезли в больницу.
– Да, но ему уже никто ничем не поможет, вот посмотришь.
Бедная Нерея, что с ней будет, когда ей сообщат. Надо немедленно позвонить в Сарагосу. Шавьер, немного придя в себя, нашел в указанном матерью ящике клочок бумаги с номером телефона. Трубку сняли сразу же. И два гудка не успели прозвучать. Были слышны обычные для любого бара шум и громкие голоса. Шавьер изложил свою просьбу, не вдаваясь в подробности. Просто назвался и сказал, что просил бы их передать сестре. Что именно? Чтобы она немедленно перезвонила домой. Он подчеркнул: дело очень срочное. Для пущей надежности повторил адрес Нереи. Человек из бара сказал, что адрес ему не нужен, он и так прекрасно помнит эту девушку.
– Скажи, а ты уверена, что aita был жив, когда его забрала “скорая помощь”?
– Я не отходила от него ни на секунду. У него двигались веки, а я не переставала разговаривать с ним, потому что подумала: если я замолчу, он от меня уйдет. Но ответить он не мог. Истекал кровью. Сам вообрази: когда я вернулась домой, мне пришлось переодеться.
– Ты лучше скажи, он был в сознании или нет.
– От тебя можно свихнуться. Я же сказала: веки у него двигались. Чуть-чуть.
– Это ты позвонила в полицию и врачам?
– Нет, я никому не звонила. Они вдруг понаехали со своими сиренами, орущими что есть мочи. Видать, позвонил кто-то из соседей. Я ведь жутко кричала. Небось было слышно аж в соседнем поселке.
После сиесты Чато выпил кофе – на самом деле он выпил холодные остатки из кофейника. Биттори, услышав его ворчание, предложила сварить свежего, но Чато – наверное, потому что увидел, что она дремлет на диване, сложив руки на груди, или потому что, как всегда, торопился, – отказался:
– Мне и того, что есть, вполне хватит.
Он вышел из дому. В котором часу? Без чего-то четыре. Да, почти в четыре. Теперь она страшно жалеет, что не встала и не поцеловала его в прихожей – может, последний раз в жизни. Господь не захотел этого. Лучше им было бы проститься посердечнее – ведь сколько лет вместе прожили, двух детей вырастили, – а мы теряли время на дурацкий разговор про горячий или остывший кофе.
– И если тебе интересно знать, то я скажу, что помню только звуки. Сначала стук двери, когда он вышел, потом его шаги на лестнице, а потом уже больше ничего – лежу себе на диване с закрытыми глазами и думаю: может, все-таки удастся заснуть хоть на полчасика? И вдруг – выстрелы. Не спрашивай сколько. Но то, что это были выстрелы, у меня ни малейших сомнений не возникло. Тогда я выбежала на балкон. Увидела, что Чато лежит на асфальте и вокруг ни души. Того, кто в него стрелял, я не заметила, если, конечно, мерзавец действовал в одиночку. Да я и не смотрела больше, а со всех ног кинулась вниз, на улицу, и при виде крови принялась кричать как сумасшедшая. Ты думаешь, кто-нибудь вышел, чтобы помочь мне? Я ведь пыталась поднять твоего отца. Сказала себе: я должна поставить его на ноги. А он тяжелый. Ну, вдвоем или, скажем, втроем мы бы его подняли, но никто не вышел. И тогда я начала с ним разговаривать. Вообрази только, в каком жутком состоянии я была, если сказала ему: я тебя люблю. Мы никогда ничего такого друг другу не говорили. Не получалось у нас. Ну, если угодно, мы свою любовь показывали – вот и все. Но я должна была говорить и говорить, чтобы он от меня не ушел. Во всяком случае, если уж суждено ему умереть, пусть знает, что я его любила. Никто мне не помог. На улице ни души. Все окна закрыты. Господи, а дождь-то какой лил! И еще раз повторяю: никто не вышел, никто к нам не подошел. Кто-то из тех, кто видел все из-за жалюзи, наверное, и вызвал полицию и “скорую”. Иначе трудно объяснить, как им удалось так быстро примчаться. Через десять минут полиция уже была тут. Чуть позже – “скорая помощь”.
