«Мой муж покинул деревню. Как покинули ее и мои братья, и все прочие мужья и братья, отцы и сыновья, дяди и племянники. Они ушли от нас целыми толпами. И просили прощения, что уходят. В них таилась опасность для нас. И они надеялись, что мы их все-таки поймем».
Утром я хожу туда-сюда по коридору вдоль наших спален, как будто обозначая границы. Мы любили играть с сестрами, будто желтые участки на ковре – это огонь, и что если наступишь на них – то до смерти сгоришь. Очень осторожно я прохожу до окна, глядящего на лес, и опираюсь локтями на подоконник. Просачивающийся из окна воздух свежий и чистый, хотя видно, что некоторые деревья в лесу буреют, явно засыхая. «Будь бдительна», – шепчу я себе. Я прижимаюсь ухом к каждой двери своих сестер и, услышав их мирное дыхание, чувствую себя почти удовлетворенной.
С верхней площадки лестницы до меня доносятся отдаленные звуки пианино. Спустившись, в танцевальном зале я ожидаю встретить мать, решившую музыкой развеять мысли, однако, зайдя туда, обнаруживаю Ллеу, сидящего ко мне спиной. Широкие массивные плечи, стриженные на затылке волосы. Наткнуться на него – для меня настоящий шок. Хочется мгновенно скрыться – как змея, метнувшаяся в заросли леса. Обернувшись ко мне, он нервно шарит пальцами по клавишам, и я вдруг понимаю, что он тоже меня боится. Или, вернее, того, кто мог бы на моем месте оказаться. Моей матери с пистолетом. Или склонных к мести, пострадавших женщин, пытающихся застать его врасплох.
Пианино вместе с ним идеально расположены в падающем из окна треугольнике яркого света.
– А, это ты, – молвит он. – Та, что напоила нас водой.
Я в ответ киваю.
– Я тебя разбудил?
Я мотаю головой.
– Ну, хорошо. А ты играть умеешь? – показывает он на инструмент.
– Нет.
– Почему ж?
Я пожимаю плечами.
– Впрочем, все равно оно расстроено, – говорит Ллеу. – Наверно, из-за морского воздуха.
Тут он склоняет голову набок:
– Знаешь, я ведь не кусаюсь. Иди-ка сюда.
Мама не раз обсуждала с нами, сколь важно внимательно относиться к каждой реакции своего тела. Что на каждом шагу нужно быть настороже. Что наше тело – это сигнальное устройство в чистом виде. И если что-то для него «не так» – значит, так оно и есть на самом деле. Сейчас в моем теле нисколько не пульсирует страх, хотя руки и дрожат немного. Мне просто любопытно – только и всего. Я направляюсь к Ллеу, и он с улыбкой глядит на меня.
Он подвигается на банкетке, высвобождая мне место. Даже сквозь одежду его тело кажется куда горячее, чем было бы у женщины. Как и мой отец, он сделан сплошь из мяса. Оказывается, сидеть к нему очень близко – совсем не так ужасно. Я наугад касаюсь пальцем клавиатуры, извлекая звук. Ллеу тут же подхватывает и нажимает клавишу рядом, создавая гармоничное созвучие, потом берет другой звук.
– Кто угодно может научиться играть на пианино, – говорит он. – И дети могут освоить. И старики. Так что для тебя еще совсем не поздно.
Я никогда не училась играть на нем, потому что всегда считала себя неумехой, и к тому же мне это было неинтересно. А еще потому, что звуки пианино натягивают мне нервы до предела и порождают в груди тяжелый ком печали. Я могла бы объяснить Ллеу, что мне этого просто не надо, что мне и без этого достаточно тоскливо. Но я позволяю ему обучить меня простенькой мелодии, которую мне удается сразу же запомнить. Я проигрываю ее разок, потом другой, с каждым разом все быстрее. Ллеу меня поздравляет – но это всего-то пятнадцать нот, не бог весть какое достижение! Он довольно втягивает воздух меж зубами, которые, кстати сказать, у него куда белее моих.
– Вот видишь?
Когда дверь в зал открывается в следующий раз, там стоит мать. Это я могу сказать и не оборачиваясь. Я мигом подскакиваю, Ллеу даже не трогается с места.
– Утро доброе! – восклицает он.
Но та игнорирует его приветствие.
– Время завтракать, – сухо говорит она, вцепившись в меня взглядом. – Остальные все уже проснулись.
Ллеу без лишних слов опускает крышку пианино, отодвигает назад банкетку. Несмотря на немалые размеры, во всех его движениях присутствует какая-то плавность, даже можно сказать – текучесть, и это говорит мне о том, что такому человеку явно никогда не приходилось оправдывать свое существование или скрывать от всех собственное естество, пытаться сделаться незримым. И мне становится любопытно: а каково это – знать, что твое тело безупречно?
Я пытаюсь выйти вслед за ним из зала, но, когда я прохожу мимо матери, та хватает меня за запястье. Она ничего не говорит, но выразительно глядит на меня из-под узко прищуренных век.
На мгновение во мне вскипает ненависть. Мне хочется с силой сомкнуть пальцы у нее на горле. Но тут я, как всегда, вспоминаю, что мне полагается ее любить, и спокойно гляжу ей в глаза, представляя розовато светящийся во мне шар – мое покорное сердце.
За завтраком мать излагает нам новые правила. Она, дескать, всю ночь не спала, «перенастраивая» нашу систему защиты, обороняя нас от окружающего мира. И намекает, что мы должны при этом чувствовать себя виноватыми. Мол, мы постоянно испытываем ее дух на прочность и причиняем ей боль, сами того не сознавая. Дочери всегда неблагодарны – теперь мы уже это знаем. И пренебрежение у нас порой бывает столь острым, что недолго и порезаться. Мол, мы самовлюбленны, безрассудны и высокомерны. Нынче утром, признаюсь, я действительно натягивала пальцами кожу вокруг глаз, пробуя ее молодую упругость. А еще надела самое белое, что только у меня нашлось, платье, отбеленное уксусом, с шитьем по подолу.
– Ни одна из моих дочерей не смеет оставаться с кем-то из мужчин наедине, – зачитывает она из блокнота. – Никому из мужчин нельзя находиться возле комнат дочерей. Никто из мужчин не смеет как-либо прикасаться к моим дочерям, пока я лично не дам на это разрешение.
Интересно, что такое должно случиться, чтобы она позволила к нам прикоснуться? Сестрам это, похоже, не менее любопытно узнать. Может быть, если мы будем тонуть? Или в нежном горле у кого-нибудь из нас застрянет кусок хлеба или рыбья кость? Даже представляю на полях блокнота всякие формулы и вычисления, где рассчитывается, сколько способны вынести наши тела, прежде чем им будет принесен достаточно серьезный ущерб. Меня вот, кстати, беспокоит засохшая царапина на тыльной стороне ладони – ранка, которой я как-то не припомню.
В проливающемся сквозь широкие окна свете нового дня – в свете, от которого нам никуда не скрыться, – я рассматриваю наших гостей. Более четко различаю морщинки возле глаз у Джеймса, постепенно исчезающую детскую припухлость на лице у Гвила. Ллеу, сложив руки на груди, откидывается на спинку стула. Хорошенько разглядев на свету его фигуру, я чувствую в себе непривычную слабость – и в то же время ликование. Понимаю, что если сейчас встану перед ним, то упаду и тем самым сразу себя выдам.
Тем временем мать вытаскивает откуда-то из-под стола пистолет и кладет его на скатерть.
