Я не хотела, чтобы она сделалась моей подружкой-наперсницей. Иногда она бывала мне врагиней, а иногда просто матерью – врагом уже в другом отношении.
Похоже, мама знала, что ты на самом деле жив, и этот факт она ощущала как позор, как глубокую рану. Она писала тебе письма, пусть даже и не имела возможности их отослать. Я обнаружила их в первый же день, как она исчезла. Я тогда сразу – одна, без сестер, – пошла в ее комнату посмотреть, вдруг что удастся там найти. Вдруг что сумею обнаружить, или использовать для себя, или просто подержать в руках, угадывая предназначение вещи. Так нашла я пистолет. И блеск для губ – цвета замороженного апельсина, совсем не ее оттенка. Да и никому другому не подходящего, как я убедилась сама, мазнув себе его по губам.
Я посчитала, ее письма к тебе являли собой сложную, искусную метафору. Ее скорбящая душа отказывалась понимать, что ты, по сути, оказался всего лишь куском смертной плоти. И мое сердце смягчилось. В конце концов, в ней все-таки жила любовь.
Каждое ее письмо заканчивалось фразой: «Только заклинаю, не посылай за нашими девочками!» – или другими мольбами о том же самом. Я тогда приняла это за истовую молитву, призванную отвести от нас смерть. Решила, что мать написала это как страстное обращение к морю. Как послание, что следовало передать тебе, где бы ты ни хоронился, в окружении таких же, плавающих по морю призраков.
«Прости, что вынудила тебя уйти», – говорилось в одном из писем, но в ту пору я перестала особо вчитываться в смысл. Я уже знала, что такое вина выжившего.
Первый раз, когда я тебя ударила, ты только рассмеялся. Ногтями лишь оторвало чуточку кожи на твоей щеке. Даже крови не было.
– Ты прям как твоя мать, – усмехнулся ты. – Такая же стерва.
Ты был прав, она и впрямь была стервой. Она отпускала себе длинные ногти, заостряла пилкой и красила в чересчур яркие цвета. Именно она стояла за самыми садистскими методиками лечения. Мне даже трудно сказать, то ли она искренне верила, что жестокостью творит для дочерей благо, то ли просто втайне ненавидела нас.
Какое-то время я даже думала, что она отравила тебя и как-то сумела оттащить твое тело подальше в лес. Что ее слезы фальшивы, и ничего за ними не стоит. Когда тебя не стало, она сумела обмануть всех остальных.
И при всем этом она так часто нам твердила, что нас любит, что это уже превратилось в настоящее преследование, в то, от чего никак невозможно отвернуться.
И с каждым днем граница большого мира подступала к нам все ближе. И каждый день нам приходилось глядеть в лицо матери и молиться о ее здоровье, и о ее душе, несмотря на все то, что она нам причинила. И то, что некогда причинили ей.
Сама не знаю как, спускаюсь вниз по лестнице. Иду на звуки пианино в танцевальный зал. Там явно кто-то не умеющий играть. Лайя. Мгновение она глядит на меня от инструмента, затем встает. Я зову ее по имени, потом еще раз.
– Что они тебе сделали? – спрашивает она, вся дрожа.
Я оглядываю себя, видя кровь на своем платье и на руках, и понимаю, что не способна вымолвить ни слова.
Скай мы находим в кухне – сестра рыскает по буфету в поисках что бы поесть, чуть не наполовину забравшись в шкафчик. Мы с Лайей касаемся ее ладонями и уводим вместе с нами наверх, в спальню к Лайе.
От ощущения опасности все тело полыхает, бешено пульсирует кровь. У меня холодеют конечности. Джеймс, возможно, меня чем-то заразил. Кто знает, какую заразу на самом деле принесли с собой эти мужчины! И кто знает, что сейчас сжигает изнутри тело Лайи.
Кровь у меня на платье уже высохла и заскорузла. Во мраке коридора сестры без малейших вопросов – даже не спросив «зачем?» – проглатывают новость о случившемся.
В том, что я никогда не вырасту такой же высокой, как мои сестры, оставшись миниатюрной, как мать, ты винил мое раннее общение с пагубным внешним миром. И именно поэтому, мол, у меня случались в малолетстве приступы отсутствия дыхания. Когда у меня сжимало грудь и настигало, как ты говорил, рудиментарное чувство обреченности. С годами мое состояние стало лучше, и ты был доволен тем, как удачно отразились на мне твои методики лечения.
Слежу глазами за идущими передо мною сестрами. Шаги у них нетвердые – они явно еще усваивают страшную информацию, пытаясь понять, что для всех нас это значит. От страха я начинаю кашлять. Если мы сейчас где-то остановимся, то знаю точно, страх сконцентрируется у нас в суставах, наполнит легкие, и мы застрянем на месте и неминуемо погибнем.
Когда мы добираемся до комнаты Лайи, сестры по очереди заходят в ванную, чтобы хоть часть этой отравы выпустить из себя со рвотой, и, засунув пальцы в горло, склоняются над унитазом. Пока они это делают, я принимаюсь отмывать над раковиной руки. Вода сразу окрашивается кровью. Возле рта тоже застыло пятно, его я вытираю влажной салфеткой.
– Ллеу скоро выяснит, что я сделала, – говорю я, возвращаясь к сестрам в спальню. Обе уже сидят на постели, бледные и настороженные. – Надо решить, что делать дальше.
Мы можем убить его и сберечь тем самым себе жизнь.
Мы можем немедленно куда-то спрятаться, дав Ллеу возможность найти тело Джеймса и решить, что мы давно уже отсюда скрылись.
Можем, взявшись за руки, войти в океан и признать, что все кончено – полностью и навсегда.
Можем молить Ллеу о прощении, просить его защитить нас от тебя.
Можно нанести ему серьезные увечья, чтобы подчинить его себе.
А еще можно притвориться, что мы вообще тут ни при чем.
Можно его простить.
Перебирая возможные варианты, беру Лайю за руку. Я уже так давно не прикасалась к ней дольше чем на секунду. Пальцы ее заметно тоньше, нежели были когда-то, и совсем холодные.
– Он никогда нас не простит, – как можно осторожнее говорю я.
Повисает молчание. Лайя подносит руки ко рту и начинает обкусывать кожу у ногтей. Когда наконец опускает ладони на колени, пальцы у нее уже изрядно кровят. Сестра с удивлением глядит на них и отправляется в ванную, чтобы сполоснуть под краном.
– Мы просто вынуждены его убить, – говорю я тихо Скай, пока Лайя в ванной.
На меня накатывает невероятная усталость. Скай напряженно глядит на меня, однако согласно кивает. Я выкладываю на постель между нами свое оружие. Внезапно мне делается страшно: а как все это расценит Скай? Как примет то, что ей внезапно раскроется о нашей здешней жизни? Может, мне страшно потому, что она уже больше не ребенок? А может, она вообще идеально подготовлена к жизни в большом мире – к тому, что ты все это время для нас планировал?
Когда приходит Лайя, мы дружно обхватываем ее руками.
– Нет, – говорит она в испуге, – нет, нет, нет. – И пытается вырваться из наших объятий. – Я не могу.
– Это единственный способ, – уверяю я.
