Он вызывающе складывает руки в перчатках на груди.
– Что там насчет того, что ты крадешь в школе? – спрашиваю я. – И ввязываешься в драки? О чем думаешь?
– Ты бы тоже захотела, чтобы я с ним подрался. – Карандаши Майлза разлетаются по полу, когда он встает в полный рост – уже на полдюйма выше, чем когда мы приехали сюда всего пару месяцев назад. – Уолт и другие все время лезут ко мне, говорят, что во всем виновата мама. Мне надоело, что люди называют ее ведьмой и лгуньей.
Я хочу кричать: на него, на всех.
– Да, – говорю я сквозь зубы, – он кажется придурком. Но это не значит, что ты можешь с ним драться. В следующий раз пойди и расскажи учителю. – Майлз закатывает глаза, услышав это предложение.
– А кражи, Майлз? – Мой голос становится громче. – Разве ты не знаешь, что они могут нас выкинуть?
– Мне плевать, – он тоже начинает говорить громко, как и я. – Какая разница, что они думают? – Его ярость нарастает волнами. – Ты бы просто позволила им говорить это о ней, да? Если бы ты правда ее любила… – Его нижняя губа кривится, и я моргаю, мгновение гадая, заплачет ли он.
Вместо этого он сужает глаза. С точностью отличного броска дартс, который заставил бы отца гордиться, он выплевывает эти слова:
– Финальное слово – предатель.
Это последний толчок, отправляющий меня за грань, словно он сделал это своей маленькой рукой в перчатке.
– Если бы я ее правда любила, – говорю холодно, – я бы сделала что угодно, чтобы не портить память о ней. Слышишь меня, Майлз? Ей стыдно за тебя. И Клиффтонам – тоже. И мне.
Он молчит, и какой-то миг я думаю, что выиграла. Но потом брат тихо произносит слова, просто под нос, почти про себя, но не совсем.
– Меня она любила больше, чем тебя.
Это удар прямо в сердце, потому что я всегда знала, что это правда.
Выбегаю с террасы и врезаюсь прямо в Уилла.
– Прости, – бормочу, а рука непроизвольно тянется к шишке на ухе. Его голубые глаза смотрят на меня так мягко и тепло, что я гадаю, как много он слышал.
Бегу, чтобы написать Кэсс, чернила выливают на бумагу все мое раздражение. Так хорошо написать ей правду о чем-то. Могу рассказать ей о Майлзе и знаю, что она поймет. Кэсс способна принять мою сторону, не теряя своей привязанности к нему.
Ставлю свое имя в конце трех длинных страниц, когда слышу приглушенные рыдания Майлза в его комнате. Этот звук рвет мне сердце, пока вижу, как его второй шанс начать в Стерлинге все с нуля тает на глазах.
Еще один стакан, который он переворачивает, а я не могу подхватить его.
Глава 33
16 мая 1942 года
Птица: бородач-ягнятник
Бородач-ягнятник находит кости и бросает их с высоты, чтобы они расклололись на части, открыв костный мозг.
В отличие от других стервятников, бородач-ягнятник испытывает отвращение к гниющей плоти.
Ему нужна свежая добыча, так что он иногда нападает на тех, кто еще жив, даже сталкивая их с обрыва.
Я знал, что Финеас болен. Но нам понадобилось так много времени, чтобы найти друг друга и наконец встать на ноги. И у страданий должен быть баланс. Я уже сполна выплатил свою долю.
Джульет словно чувствует эти мои мысли и гнев, растущий во мне как буря. Даже после всех этих лет.
«Я так рада получить от тебя весточку», – пишет она в ответ на мое письмо.
Понятия не имею, действительно ли она так думает. Быстро прочитываю остальное: о том, что она замужем и у нее теперь двое детей.
Убираю со стола и сажусь, чтобы ответить. В конце письма спрашиваю о Камне. Не говорю ей о теории Финеаса насчет Исчезновений. Просто спрашиваю, намерена ли она отправить Камень.
После того как отправляю письмо, не могу сидеть и слушать кашель, иссушающий внутренности Финеаса. Он сопротивляется всем моим попыткам найти для него альтернативные способы лечения. Поэтому нанимаю служанку, Лоретт, которая ходит по дому и топает как маленькая лошадка, сметая пыль, пылесося и сводя с ума Финеса постоянными жалобами. Потом отправляюсь в Шеффилд и с новой энергией принимаюсь за эксперименты. Что-то еще кроме Финеаса, ради чего стоит жить.
Бывают дни, когда, как мне думается, я подбираюсь ближе. Делаю мышам инъекции наборов: химикатов, трав, наркотиков – различных смесей и разной крепости. Иногда мыши дергаются, большинство умирает. Но иногда, в моих последних экспериментах, они становятся очень спокойными и умиротворенными, достигают почти мечтательного состояния. Вот что я хочу отделить и вытащить. Желаю быть губкой, впитывающей все это из их ума, чтобы выжать, когда это будет наиболее необходимо.
Недели проходят, я все ближе подбираюсь к ответу и понимаю, что больше не против спускаться в подвал, даже по утрам, когда солнце светит, а птицы безумно поют в кроне деревьев.
Часть меня, возможно, даже начинает этим наслаждаться.
Когда приходит ответ Джульет, открываю конверт прямо на почте.
«Прости, что отвечаю не сразу, – пишет она. Ее почерк все такой же, но все же как-то старше. – Я, вообще-то, сильно заболела, можешь в это поверить?»
Словно я могу забыть, что она едва ли болела хоть один день в жизни, когда мы были моложе. Всегда полная противоположность мне, во всем.
Но, читая эти слова, впервые начинаю связывать ее удивительное здоровье с тем, что она носит Камень. Впервые задумываюсь о том, есть ли в Камне действительно какая-то сила.
– Он все еще у нее, – говорю Финеасу, и его лицо проясняется больше, чем я когда-либо видел. – Она отдала его на полировку, а потом отправит по почте его нам.
Надежда грозит расправить в груди давно сломанные крылья, но я отталкиваю ее. Если надеешься, сложнее дышать. Замечаю, что Джульет рвется сделать все что угодно, лишь бы снова наладить наши отношения.
Интересно: сумел бы я когда-нибудь простить Джульет за все ее прошлые грехи? Если хотя бы раз она сделает что-то неэгоистичное и поможет мне спасти Финеаса.
В ту ночь я пробираюсь по коридору и заглядываю в его комнату. Свет падает на него, неподвижно лежащего в кровати. Его кожа поблекла, стала цвета подушки и похожа на пергамент. У меня на мгновение замирает сердце.
Но он дышит, его грудь все еще вздымается и опадает. Я стою и наблюдаю за этим движением, пока собственное сердце не возвращается к нормальному ритму.
Иногда по ночам хочу лечь на полу рядом с ним и держаться за его рукав, как когда-то, очень давно, – за свою школьную форму.
Словно это все, что необходимо, чтобы утром он по-прежнему был здесь.
