– В такую рань? Сейчас же начало пятого!
– Я… тебя предупредила. А больше мне тут делать нечего.
Саша не стал меня удерживать. Беспрекословно открыл дверь и выпустил меня на площадку.
– Знаешь, я пожалуй, даже рад, что ты уходишь, – услышала я, входя в лифт. – У родителей тебе будет безопаснее, чем здесь…
На улице было гораздо светлее, чем внутри. Пустые улицы, сырой прохладный воздух, перламутровое небо и полная, нереальная тишина.
«Неужели я действительно собираюсь домой? – удивилась я, осознав, в какую сторону меня несут ноги. – А как же родители?»
Я представила себе встречу с разъяренным папой, но к своему удивлению не испытала вообще никаких эмоций. Мне стало все равно, что он со мной сделает. Наверно, потому, что хуже того, что случилось сейчас у нас с Сашей, было трудно что-то придумать.
До дома я добралась меньше чем за полчаса. Я первый раз шла пешком через город так рано. Уже взошло солнце, но еще пряталось где-то за крышами. Навстречу мне не попалось ни единого прохожего, только пару раз проезжали такси. Трава на газонах поседела от росы, в воздухе висела голубая дымка, небо из перламутрового постепенно становилось золотистым, пропитанным нежным светом невидимого солнца. В этом предутреннем свечении было что-то магическое… какая-то чудесная недоговоренность. Наверно, я слишком редко встречаю рассвет. Сколько рассветов я видела в этом году? Один, два? Этот – первый (зимой не считается).
Я открыла дверь своим ключом, не разбудив родителей, тихонько прокралась в свою комнату и легла спать.
Глава 16. Заговор молчания
Следующие сутки я прожила очень странной жизнью. Все делали вид, будто ничего не случилось. Родители, обнаружив меня утром в квартире, ни слова по этому поводу мне не сказали – словно вчерашнего вечера и вовсе не было. То ли решили щадить мою гордость, то ли были настолько счастливы, что я вернулась… А может, спугнуть боялись – кто ее знает, надавишь на дочь, и опять сбежит, теперь уже с концами.
У меня между тем произошло самое натуральное раздвоение личности. Одна часть вела себя как всегда, вместе со всеми предаваясь лицемерию. Другая была полностью сосредоточена на Саше. Мысли о нем не оставляли меня ни днем, ни ночью. Иногда я ловила себя на том, что сижу и смотрю на телефон – ну позвони, скажи, что передумал, и через полчаса я буду у тебя…
Загипнотизированный телефон в конце концов позвонил. Из трубки донесся очень виноватый голос Рыжика. Бойфренд каялся по поводу клуба:
– Гелька, ну я же не предполагал, что тебя это так расстроит! Если бы знал, ни за что бы без тебя не пошел! Я уже решил, что тебе на меня совсем наплевать…
Сквозь не очень искреннее раскаяние отчетливо пробивались довольные интонации. Проверочка, значит, прошла успешно, устало подумала я.
– Гелька, не переживай, там все равно ничего интересного не было. Девчонки – просто террариум какой-то, одна другой страшнее. Мне там один курсант из Можайки сказал, что они этот клуб так и зовут – «крокодильник»…
Если бы Рыжик проявил ко мне хоть чуточку больше внимания, и вместо того, чтобы изображать бодрячка и сыпать шутками, просто спросил: «Что с тобой?», я бы не выдержала, заплакала и все ему рассказала. Да, у меня проблемы… У одного человека все очень плохо, и я не знаю, как ему помочь. Он совсем запутался и не хочет, чтобы ему помогали, но мне его все равно страшно жалко, и я боюсь за него…Потому что если он и дальше будет вести себя как герой-одиночка, то его просто сообща затравят наши академики. Если раньше собственноручно не грохнет Лесник.
И если бы Рыжик, вместо того, чтобы закатывать мне сцены ревности, сказал на это: «Давай попробуем решить твою проблему вместе», безо всяких там упреков, только с состраданием – о, тогда все действительно вернулось бы на свои места, плюс мое безграничное уважение к Рыжику и вечная ему благодарность.
– Слушай, Рыжик, – с трудом сказала я. – Можно тебя попросить об одной вещи? Умолкни, пожалуйста.
Рыжик осекся на полуслове.
– Слушай, Гелька, нечего меня затыкать – агрессивно сказал он. – Меня это все, честно говоря, уже утомило. С тобой общаться никаких нервов не хватит. Признайся наконец, что у тебя кто-то есть кроме меня, и покончим с этим!
Вместо ответа я бросила трубку на базу и крикнула, обращаясь к телефонному аппарату:
– У меня никого нет! Вообще никого! Я совсем одна!
На этот раз Рыжик не перезвонил.
Потом я долго сидела, тупо таращась на часы, смотрела, как нарезает круги на циферблате секундная стрелка, и чего-то ждала. Что-то должно случиться. Нечто такое, что разрушит этот заговор молчания раз и навсегда. Что делать, как пробиться через лицемерие и равнодушие? Люди добры только до тех пор, пока не затронуты их личные интересы. Попроси человека пожертвовать чем-то для него действительно важным – вот и увидишь его истинное лицо.
Я мысленно перебрала всех тех, к кому прежде бегала за помощью и моральной поддержкой. Родители, Антонина, Маринка…
Эзергиль! Вот кто мне поможет! Она никогда не врет и никого не боится. И – очень хотелось на это надеяться, – никому не выдаст меня, если я все ей расскажу.
Я позвонила ей на мобильник. Эзергиль была где-то в центре, но согласилась встретиться на Крестовском, ближе к вечеру.
– …и, короче, я оттуда ушла и поехала домой.
Мы гуляли по Каменному острову, вдоль набережной Малой Невки. Я в волнении то и дело переходила чуть ли не на бег, и каждый раз Эзергиль мягко брала меня под руку и заставляла притормозить. Справа розовеющие облака отражались в воде, как в зеркале, слева блестели стеклами неоклассические дворцы, но мне не было до окружающих красот никакого дела.
– И теперь не знаю, что мне делать дальше, – закончила я рассказ и уныло взглянула на подругу. – Понимаю, что Саша поступает абсолютно неправильно, но не могу выкинуть его из головы. Мне та-ак плохо…
– Ты жалеешь, что ушла от него?
– Да! – выпалила я, и в тот же миг поняла – так оно и есть. – Надо было остаться там и согласиться ему помогать. Ну и стала бы я после этого таким же изгоем, как и сам Саша – подумаешь! Экая важность! Зато вместе мы бы сделали из этого домена что-то приличное…
– Вам бы не дали, – возразила Эзергиль. – То, что он устроил – это очень серьезно. В Кодексе есть ряд абсолютных запретов, нарушение которых никогда не остается безнаказанным – если, конечно, поймают. Некоторые запреты, исполнение которых не всегда можно отследить, внушаются целенаправленно, на уровне рефлексов – например, территориальный…
– Не творить нигде, кроме училища? Всегда удивлялась, откуда он взялся.
– Этот запрет появились очень давно. Сначала – просто как традиция – Корин творил только в мастерской. Потом как запрет, потом снова как традиция… А потом традиция с запретом так перемешались, что из этого получилось что-то вроде безусловного рефлекса, сидящего в подсознании.
