— Чего закаменел, скажи что-нибудь. Или хоть варежку запахни, стоишь, людей смешишь.
— Смеётесь? — наконец заговорил Сыч. — Мне-то не смешно что-то.
— Никак боишься? — тихо спросил Волков, преставая смеяться.
— А чего же не боятся, людишки местные ведьму вон как запросто вздёрнули. И с нами шутить не будут. Хоть и воры простые. Думаю я, почему вы не боитесь? — так же тихо отвечал ему Сыч.
— Тут ты прав, сдаётся мне, что здешний люд шутить не будет, да и непростые это воры, они баржи хмеля воруют, по четыре тысячи монет за них берут, за двадцатую часть такой деньги нас всех в землю живьём закапают. Так что правильно ты боишься, — всё также тихо говорил кавалер.
— Так отчего же вы не боитесь, экселенц?
— Так я свой последний страх, года три-четыре назад потратил, когда с товарищами в пролом пошёл. С тех пор бояться мне нечем стало.
Волков ещё раз огляделся вокруг: и сверху от дороги, из кустов и с реки, где стояли лодки с рыбаками на течении, хорошо было видно, как они с Сычом шепчутся. Те, кто вешал ведьму, могли их сейчас видеть. И он продолжил:
— Правильно делаешь, ты, Фриц Ламме, что боишься. Страх не раз мне жизнь спасал. Может, кто из этих, кто ведьму вешал, сейчас на нас смотрит, вот только мы отсюда не уедем, пусть они хоть всех городских ведьм перевешают.
— А что ж искать-то будем, экселенц?
— Первое, что я хочу точно знать, грамотна ли она была, — Волков кивнул на повешенную.
— Значит, бумаги будем искать, — констатировал Сыч.
Волоков поднёс ему к носу кулак:
— Тихо ты, чего орёшь.
— Понял я, понял, — понизил Фриц Ламме. — Сначала выясним, грамотна ли была Вильма, а если нет, то кому бумаги украденные показать могла.
— Даже если и знала она письмо, бумаги те такие были, что только умному по разуму. Уж никак не воровке. Ничего с ними она бы не смогла сделать, нужно думать, кому из местных людишек эта ведьма могла их отнести, — Волоков подумал немного и добавил: — Если, конечно, они ей в руки вообще попадали.
— А если они ей не попадались?
— Значит, будем искать, пока не узнаем, что нет их вовсе.
— Вот так, значит? — задумался Сыч.
— Да, так. Ну, есть мысли?
— Ну, так теперь есть, — продолжал Сыч задумчиво, — сначала возьмём за зад нашу красавицу.
— Какую ещё красавицу? — удивлялся кавалер.
— Эльзу Фукс, что сидит сейчас в людской, в гостинице нашей. Спросим у неё. Уж кто, как не она знает, грамотна ли была Вильма.
— А дальше?
— А дальше пойдём к коменданту, в тюрьму, и взбодрим наших сидельцев, может, кто из троих скажет, кому Вильма могла умные бумаги отнести.
Вот за это Волков и ценил Сыча, тот всегда мог всю работу выстроить и всё наперёд разложить. И он сказал Сычу:
— Ты когда одежду постираешь?
— Сегодня, экселенц, — привычно обещал Фриц Ламме.
— Опять брешешь, опять меня обманешь!
— Клянусь, экселенц.
— Сыч, отберу у тебя колет с моим гербом. Весь замызган, рукава, словно ты в грязи ковырялся, мне стыдно, что ты мой герб носишь.
— Да клянусь же, экселенц. Сегодня же постираюсь.
Они шли к подъёму, и Максимилиан подбежал к Волкову, чтобы помогать подниматься по скользкой глине. А сержант кричал им вдогон:
— Кавалер, а что с бабой делать?
Он взял алебарду у подчинённого и качнул повешенную.
— Что хочешь, — отвечал Волков, не оборачиваясь, — хоть в реку её.
Ёган был хорошим человеком, нехитрым, но добрым, ответственным и нетрусливым. Он вставал всегда раньше Волкова. Заранее грел ему воду мыться, готовил одежду. Кавалер и не заметил, как перестал относиться к нему, как к простому холопу. Рано или поздно такие слуги, как Ёган, становятся людьми ближнего круга, доверенными людьми. Всё в Ёгане, в этом крупном и сильном деревенском мужике, устраивало Волкова, кроме одного. Этот болван мог угробить самую хорошую еду своей готовкой.
Кавалер недовольно отодвинул тарелку с пережаренной ветчиной.
— Не понравилось? Совсем? — спросил Ёган, делая жалостливое лицо.
— Ты ещё спрашиваешь? Ты куда столько жира налил, зачем так жарил?
— Так она постная совсем, боялся, что сгорит.
— Так в аду грешников не жарят, как ты эту несчастную свинину.
— Может курицу дождётесь? Я поставил вариться.
— Поставил вариться и ушёл? — негодовал Волков.
— Да, — кивал Ёган.
— Вот одно слово к тебе подходит — болван. Понимаешь? Болван, на лбу его себе запиши, чтобы не забывать.
— А что? — не понимал слуга.
— Я, почему не могу есть с кухни? Боюсь, что отравят. Для того ты теперь за повара, а ты мою еду оставил без присмотра. А сам ушёл. Вот скажи мне, на кой чёрт мы тогда сами готовим, если с моей едой на кухне любой может сотворить всё, что угодно? Можешь мне ответить на этот вопрос?
— Ух ты, — сказал Ёган растеряно и поспешил прочь.
— Болван, ты хоть пиво не тут брал? — кричал ему в след Волков.
— Нет, господин, на базаре брал, — кричал ему в ответ слуга уже из коридора. — Пейте спокойно.
Кавалер не поленился, встал, водой сам сполоснул свой стакан, и только после этого налил пива из кувшина. На полу лежал ковёр, и так был чист пол, что даже босиком можно было ходить. Волков босиком не ходил, и в сапогах не ходил, снимал. Ходил в дорогих лёгких туфлях, купленных в Ланне. Он остановился у зеркала. Удивился. Дорогой колет распахнут, под ним батист с орнаментом. Яркие шоссы. Богатая обстановка позади него. Нет, он всё ещё не привык к своему новому виду. К роскоши покоев. Из зеркала на него смотрел уже совсем не солдат, уже не гвардеец и даже не рядовой рыцарь. Из зеркала на него смотрел сеньор, господин, нобиль. Постучались в дверь, то был Сыч, он привёл девицу.
Эльзу Фукс удивило, когда Сыч сказал, что пускать её в покои господин не велел. И теперь она с тревогой поглядывала на кавалера, ждала неприятностей.
Не отходя от зеркала, Волков спросил:
— Эльза, ты говорила, что Вильма посылала весточки Гансу Спесивому, она умела писать?
— Умела, господин, только плохо, — торопилась говорить девица. — И читала не так, как наш поп. Читала долго, по буквам. И Ганс умел, но тоже плохо. Как и Вильма, по буквам.
— А тебя учила читать или писать?
— Нет, господин. Учила травы различать и зелья варить.
— И что за зелья? — интересовался Сыч.
— Сначала рвотное, для очистки нутра от хворей, а потом и сонное, для сна, но я плохо училась, в травах путалась, Вильма меня дурой звала.
