— Больше не будет она тебя обзывать, — заверил Сыч.
— Не будет? — переспросила девушка, уставившись на Сыча, ожидая пояснений.
— Повесили её.
— Кто, стражники?
— Да нет, не стражники.
— А кто же тогда? — не понимала Эльза.
— Сама подумай, — говорил Сыч загадочно.
— Ганс Спесивый? — гадала девушка. — Хотя нет, он Вильму слушался.
— Ганс сбежал из города. Кто ещё мог её повесить?
— Не знаю, — задумчиво говорила она, — может, госпожа Рутт?
Волков и Сыч переглянулись. И Сыч спросил:
— А что, Рябая Рутт могла повесить Вильму?
— Не знаю, — Эльза Фукс задумалась, вспоминая. — Ну, когда они с Гансом один раз деньги считали у нас дома, Ганс хотел больше денег взять, а Вильма ему и говорит: «Доиграешься, дурак, Рябая узнает, что долю её зажали, так живьём в землю закопает». Говорит, хочет за пять с половиной талеров с Кривым потолковать.
— С каким Кривым, кто такой? — спросил Волков.
— С госпожой Рутт всегда был человек, большой, шляпу носит и тряпку на правый глаз мотает. Всегда с ножом ходит.
— Значит, Вильма под Рябой Рутт ходила? — уточнил Волков.
— Не знаю, господин. Но деньгу ей всегда относила.
Спрашивать больше было нечего, всё становилось на свои места. Все дорожки вели к Рябой Рутт. И кавалер, и Сыч это отчётливо понимали. Волков стоял, поигрывая стаканом, в котором ещё плескалась капля тёмного пива. Но потом нашёл, что спросить:
— Думаю отправить тебя в приют, согласна?
— Экселенц, — не дал заговорить девушке Сыч, — рано её отводить в приют. Может, ещё она что-то скажет. Ещё что-то вспомнит.
— Ты помолчи, — сказал Волков, — знаю, почему ты не хочешь её отводить в приют, тебе хорошо, когда молодая безотказная бабёнка под боком.
— А что? — ничуть не смутился Фриц Ламме. — Ежели у бабы махнатка есть, то её и иметь нужно, так Господь сказал, и иметь её махнатку нужно как можно чаще, ежели молодых баб не иметь, у них хвори случаются.
— А ты случаем не бабий доктор? — поинтересовался кавалер.
— Нет, у меня другое ремесло, — важно сказал Сыч.
— Ну, так, может, помолчишь тогда, может, дашь девице сказать?
Фриц Ламме сложил руки на груди, всем своим видом показывая: «Пусть скажет, если вам так угодно».
— Ну, говори, пойдёшь в приют или у меня пока останешься? — произнёс Волков, глядя на девушку.
Девушка стала мяться и краснеть, косилась на Сыча и молчала.
— Не бойся, говори. Тебе ничего не угрожает. Всё будет так, как сама захочешь.
— Я и не знаю, — мямлила Эльза Фукс, — я до сих пор сама и не решала ничего.
— Если замордовал тебя Фриц, так и скажи. Чего боишься?
— Господин Фридрих… Он просто меня там, в людской, при других слугах берёт, а они смотрят. А как вас нет, так и сами домогаются. А так, я с вами хочу остаться… Да, лучше с вами, господин.
— А ну-ка, кто там к тебе домогался, — сразу стал яриться Сыч, хватая девушку под руку, — а ну пошли, покажешь.
— Стой ты, дурень, — остановил его Волков, — потом выяснишь, ты мне, Эльза, ответь, почему ты в приход идти не хочешь. Вон тому чумазому давать согласна, а в приход — ни в какую.
Девушка стала вдруг строгой, серьёзной, словно повзрослела сразу, и, глядя на кавалера, произнесла твёрдо:
— Лучше с господином Фридрихом, — она кивнула на Сыча, — чем туда. Душно там, от старухи словно чад идёт, стоишь рядом — вздохнуть не можешь. Одни бабы злобные, дерут друг друга, другие несчастные такие, что в петлю лезут. А Ульрика такая страшная, что сердце рядом с ней стынет.
— Ульрика? Кто она такая? — спросил Волков.
— Помощница Анхен.
— И чем она страшна? — продолжал спрашивать кавалер.
— Тёмная душа, — серьёзно говорила девушка, вспоминая что-то, — один раз меня в столовой заставили столы скоблить с одной бабой, а у бабы той дети с мужем сгорели, и она рыдала день-деньской, поскоблит стол малость, а потом сядет на лавку и рыдает. Ульрика раз ей сказал работать, она, вроде, и начала, и тут же опять села рыдать, она её второй раз сказал, баба та опять начала работать и опять стала рыдать, так Ульрика подошла к ней, погладила по голове, и сказала тихо: «Боль твоя не утихнет, и нам от тебя проку нет, ты ступай к реке, там покой найдёшь». А я глядела на Ульрику, а у неё глаза тёмные, как колодцы ночью, а баба та встала и пошла.
— И что утопилась баба та? — спросил Сыч, внимательно слушавший рассказ.
— Не знаю я, — отвечала Эльза Фукс, — я её больше не видела.
— Ладно, побудешь пока со мной, — задумчиво произнёс Волков, всё ещё играя последней каплей пива в стакане, и тут же продолжил уже другим тоном, тоном господина, — платье постирай, не терплю замарашек. Сыч, обрюхатишь девку — женишься. И собирайся, поедем в тюрьму, поговорим с нашими сидельцами насчёт Рябой Рутт.
— Не волнуйтесь, экселенц, — задорно лыбился Фриц Ламме, выпроваживая девушку из покоев, — с девкой всё будет хорошо, я жениться ещё не надумал. А в тюрьму сейчас поедем. Только выясню, кто к нашей Эльзе клеился, мозги ему вправлю, и поедем.
— Смотри, без кровищи там, — кричал ему в след кавалер.
— Обязательно без кровищи, — обещал Сыч уже из коридора.
Но есть ему хотелось, и поэтому решили они перед тем, как в подвал холодный идти да сидельцев там допрашивать, зайти в какую-нибудь харчевню поесть. Особенно был не против повар Ёган, видно ему самому не очень нравилась собственная стряпня. Там он заказал себе одному миску бобов с мясом такую, что хватило бы двоим. А у Волкова там, в харчевне, может, от пива начала болеть голова. Он, вообще-то, на здоровье не жаловался, если речь не шла о ранах, что получены от оружия. А тут голова. Видно, крепко ему досталось тогда, в «Безногом псе». Глаза у него уже почти прошли, а вот голова давала о себе знать.
— Монах, — окликнул кавалер брата Ипполита, — зелье от болей в голове при себе?
— Со мной, господин, — отвечал монах, — опять боль донимает?
— Давай, накапай капель.
Монах ушёл, сыскал ему воды, принёс стакан, стал отсчитывать капли в воду и говорил:
— Вам бы лечь нужно, полежать, иначе толка не будет. Вам бы в покои вернутся.
Кавалер выпил воду, он и сам знал, что от капель монаха боль-то проходит, но вот голова становится дурная, тяжёлая. Слушаешь, и тут же переспрашивать приходится, словно не слыхал. А услышал, так и позабыл сразу, хоть снова спрашивай. Да и что спрашивать уже не помнишь. Он вздохнул и сказал Сычу:
— Не поедем сегодня в тюрьму, монах велит прилечь, так и сделаю.
