— Мужчины? — Волков смотрел на неё с любопытством. — И сколько их было?
— Ханс Раубе, столяр, — начала перечислять женщина. — Иоганн Раубе, тоже столяр.
— Сын его, что ли? — уточнил кавалер с ещё большим любопытством.
— Брат.
— Они женаты?
— Да, господин, — кивала вдова.
— Дальше.
— Стефан Роненграуф, возничий.
— Женат?
— Женат, господин.
— Ещё кто?
— Вилли Кройсбахер. У него большая коровья ферма.
— Женат?
— Женат, господин.
— Ишь ты, — тихо говорил Брюнхвальд за спиной у Волкова, — а я всё думал, почему такая пригожая женщина и не за мужем.
— Брала ли ты мзду с мужей за то, что давала им? — продолжал допрос кавалер.
— Ну как… Я-то не просила ничего, они сами предлагали.
— Сколько брала.
— Деньгами я не брала, — женщина краснела и от стыда переводила дух, словно бежала долго.
— Ну, два года назад, Ханс и Иоганн Раубе чинили мне крышу, ну, денег у меня только за половину работы было, я обещала им отдать попозже, а они мне предложили рассчитаться по-другому…
— И ты согласилась?
— Согласилась, господин. Денег-то всегда не хватает.
— И всё? Они больше к тебе не ходили?
— Ходили господин, — опять краснела вдова, — то забор надо поправить, то фундамент под чан новый поставить. У меня сыроварня, господин, там всегда работа есть для мужских рук.
— И не только для рук, — язвил Брюнхвальд.
— А с остальных тоже имела прибыток какой?
— Ну, Стефан, он, если в Вильбург ехал, так мои сыры вёз бесплатно, сколько мог взять, — говорила женщина.
— А этот, как его… Фермер, что тебе бесплатно делал?
— Иногда своего молока у меня не хватала, он мне возил, ну, и корма для моих коров помогал заготавливать бесплатно. То есть без денег.
— Так, ну а этот, семнадцатилетний, что он для тебя делал? — продолжал Волков.
Вдова стала совсем пунцовой, стояла, теребила передник:
— Рудольф мне ничего не делал.
— Ясно, этот значит, был для души, а остальные для дела, — сказал кавалер. — Писарь, ты записал имена её хахалей?
Монах писарь положил перед ним лист бумаги. Не заглядывая в него, Волков передал лист Брюнхвальду:
— Карл, берите всех вместе с их бабами.
Брюнхвальд забрал письмо, пошёл к выходу, а вдова вдруг зарыдала.
— Чего, чего ты воешь, дура? — ласково говорил ей кавалер.
— А что вы с ними делать будете? — сквозь слёзы спрашивала она.
— Да ничего, выясню, кто навет на тебя написал.
— Господин, не надо никого наказывать, я их прощаю.
— Прощает она, — кавалер невесело усмехнулся, ему через неделю нужно будет жалование людям Брюнхвальда платить, и уж они его не простят, да за постой в таверне, деньги нужны, монахи то жрут, как не в себя, он вздохнул и сказал, — навет есть большой грех и преступление. Клеветников надобно покарать!
— Смертью? — ужаснулась женщина.
— Это решит Трибунал Святой Инквизиции, — отвечал Волков.
Смерть их была совсем не нужна ни ему, ни Трибуналу, им нужны были деньги.
Первой солдаты Брюнхвальда приволокли жену фермера. Бабищу в семь добрых пудов веса. Видно, по улице её тащить пришлось, была она без чепца и вся в грязи и при этом выла не женским голосом, басом:
— За что, господи, за что меня-то?
Солдаты, видно, с ней намаялись, кинули её на пол, а один пнул её в бок сапогом немилосердно.
Баба продолжая выть громогласно, повторяя своё: «Меня за что?» Озиралась вокруг, пока не увидела вдову. Тут, видно, она нашла виновницу своих бед, с трудом поднялась с пола, вся юбка в грязи, к коленям липнет, и пошла, огромная и завывающая, к женщине, тянула к ней руку:
— Ты, шлюха, ты… Из-за тебя я тут, блудница.
Она даже кинулась на перепуганную до смерти вдову, да налетела на кулак Сыча. А Сыч бить был мастак. Повалилась бабища на пол, лежала, морду рукой закрыла и выла.
— Ну, — произнёс кавалер, — говорить будешь или тебе ещё дать разок?
Баба даже его не услыхала. Так и лежала на полу склада.
— Сыч, приведи её в чувства, — сказал кавалер.
Фриц стал поднимать огромную женщину, помощники ему помогали. А та вдруг стала упираться, вырываться. И началась долгая возня, пока палачи не разозлились и стали бить её уже не милосердно, по лицу и по чреву, разодрали ей платье. Долго возились с ней. И уже полуголую привязали к козлам, накрепко.
Все устали от неё, даже монахи писцы морщились от нескончаемого её воя.
Волков, понимая, что от неё показаний не будет, даже имя своё она не говорила, выла только, зло сказал:
— Сыч, заткни ее, наконец.
Тот и сам был в бешенстве, от этой тупой бабищи, взял кнут из арсенала местного палача и полоснул её по жирной спине. Звонкий щелчок! И кожа вздулась фиолетовым рубцом.
Баба и вовсе взорвалась рёвом, да таким, что кавалер едва уши не закрыл руками. Но после следующего удара, она вдруг перестала выть и стала молить:
— Не надо, Господа ради, не бейте меня более. Хватит мне уже. Не велите ему меня бить, господин.
— Говорить будешь или ещё хочешь кнута? — сурово спросил кавалер.
— Буду господин, скажите, что говорить нужно, — подвывая и истерически всхлипывая, спрашивала толстуха.
Волков задать вопрос не успел, дверь отворилась, и в комнату вошёл Брюнхвальд, следом солдаты его втолкнули в склад мужика бледного, как полотно, а за ним ещё и сухую, видимо, болезную бабу с постным лицом и серыми поджатыми губами. Баба та, как увидала, что толстуха рыдает полуголая растянутая на козлах, а на спине у неё уже синие рубцы, так сразу и заорала истошно:
— Господи, да будь ты проклят, Ханс Раубе!
И закатив глаза, плашмя рухнула на пол, Брюнхвальд едва успел поймать её, что бы она об каменный пол голову не разбила.
А Волков стал жмурить глаза и тереть их пальцами возле переносья, голова у него начинала болеть от всего этого, полдень уже дано прошел, а он ещё и не обедал. И обед, видимо, откладывался.
Брюнхвальд ушёл ловить остальных, а кавалер опрашивать доставленных людей не стал, послал Ёгана в ближайшую харчевню за едой. Он забыл, что брат Иона утром возложил на него епитимью с постом. И поэтому с удовольствием принялся за горох с салом, а потом и за пирог с зайчатиной. Хотя сало прогоркло, а зайчатина в пироге местами была сыра, бывшему солдату вся еда сошла за хорошее. Всё это улучшило его настроение, а пиво, хотя и не очень доброе, вроде как спасло его от головной боли.
