Но не проронила ни слова. Не смогла. И не захотела.
Торн впился в её рот поцелуем такой силы, словно собирался высосать из неё жизнь. Удивительно, но ничто в ней не противилось, напротив. Его жестокий призыв был встречен волнами тепла, поднимающимися в теле. Под напором языка губы её раскрылись подобно разогретым цветочным лепесткам, руки обвились вокруг широких плеч.
Это было совершенно новое, ни с чем не сравнимое ощущение. А когда его умелые руки принялись ласкать её незнакомые с мужской лаской, груди, то уже не волна, а горячий вал грозил вырваться и затопить остатки того, что сама Гаитэ считала благоразумием.
Торн словно бы поделился пламенем, снедающим его, и оно перекинулось на неё тоже.
— Что ты делаешь? — попыталась отстраниться Гаитэ, когда, дюйм за дюймом, не отрывая от неё сияющих глаз, Торн медленно стал поднимать её пышную юбку.
— Перестань! — устыдилась Гаитэ, когда край юбки поднялся до середины бёдер, а ладонь Торна, соревнуюсь с прохладным дыханием ночи, скользнула выше.
Его пальцы свершили мучительно сладостное, интимное вторжение, открывая девушке новые, захватывающие по своей силе, ощущения. В этот странный момент Гаитэ забыла о своём прошлом и настоящем, забыла свои сомнения — забыла всё, утонув в проснувшемся желании.
Всё, что существовало, что имело значение — тепло его тела, токи, идущие от него и мучительная потребность в более полном слиянии. Примитивный зов плоти, в который всю жизнь отказывалась верить, торжествовал над разумом.
Руки Торна словно были везде — на бёдрах и на спине, на позвоночнике и щиколотках, заставляя судорожно кусать губы, глуша стоны наслаждения.
Внезапно хрупкий мир их зарождающихся чувств был безжалостно разрушен топотом ног и хриплыми голосами. Гаитэ вскрикнула и испуганной ланью отшатнулась, вырываясь из рук Торна.
— Чёрт бы всех побрал! — прорычал он, поправляя на неё одежду. — Какого чёрта им не сидится во дворце!
Возмущение его было таким искренним, что Гаитэ, не сдержавшись, расхохоталась:
— Действительно! Как бестактно с их стороны!
— Вот именно! — буркнул он в ответ, а в глазах зажглись насмешливые, весёлые искорки. — Гаитэ! Я желаю тебя так, как никогда не желал ни одной женщины в своей жизни. Скоро ты будешь принадлежать мне по всем законам, так почему, скажи, мы должны отказывать себе в том, что обоих нас способно сделать счастливыми?
— Потому, что некоторые вещи стоят того, чтобы подождать.
— Только следуя подобной логики, самого важного в жизни можно так и не дождаться. Прошу, доверься мне! Пойдём со мной туда, где нам уже никто не помешает.
Гаитэ колебалась.
В её голове вихрем мелькали сомнения — в благоразумии, в доверии к этому человеку, в том, что будет завтра, если…
Но с другой стороны, ещё совсем недавно она и мечтать не смела о том, чтобы познать не то, чтобы любовь, а просто, обычную близость с мужчиной. Ей скоро двадцать один и в теле девицы ей давно тесно, как бабочке, перезревшей в коконе. Лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и — пожалеть.
Завтра они едут на войну, где может случиться всё, что угодно. Вдруг случится так, что ей не придётся узнать, какого это — сорвать плод любви целиком, а не просто надкусить? Да и близость с Торном может оттолкнуть от неё Сезара — не каждый согласится есть объедки со стола соперника.
— Возьми меня, если хочешь, — протянула она к нему руки. — Я твоя.
Она плохо помнила, как они поднимались по лестнице, как оказались в его комнате.
Было темно. И дрожали руки. И взгляд словно умоляюще зацеплялся за балдахин над огромной кроватью.
Помнила только, как он снова целовал её. Как опускался на колени, чтобы снять с неё туфли. Помнила, как стонала, когда его быстрые, проворные, нетерпеливые пальцы освободили её от платья, и нежные холмы её грудей оказались в плену его горячих ладоней.
— В реальности ты ещё красивей, чем виделась мне в мечтах, — хрипел Торн, покрывая поцелуями фарфоровую белизну её горла, горстями зачерпывая половодье высвобожденных из прически волос, разметавшихся по плечам.
Опустив Гаитэ на кровать, Торн принялся сбрасывать одежду и с себя, открывая для её жадного взгляда атлетически мощное тело, позволяя любоваться широкой грудью, плоским животом, слегка припорошенной кудряшками узкой талией, длинными ногами.
Гаитэ потянулась к нему, когда он лёг рядом. А потом уже сложно было понять, что с ней: парит она или падает? Он сжимал губами её соски, заставляя стонать, извиваться и жаждать чего-то ещё… чего-то большего.
Она застыла в тот момент, когда он вошёл в неё, избавляя от бремени невинности, вводя в новый мир.
Любое рождение неразрывно связанно с болью. Впрочем, боль была краткой и преходящей, несмотря на резкость. Так бывает, когда наколешь подушечку пальца — как ожог, но в следующее мгновение всё прошло.
Потом какое-то время Гаитэ не испытывала ничего, но медленные волны, колышущиеся в её теле, понесли вверх, на вершину, пока она не растворилась в жарком потоке с мучительно сладким стоном.
— Ты— удивительная! — с восхищением говорил Торн, крепче прижимая Гаитэ к себе. — Не каждая способна познать радость любви с первой главы в книге.
— Это ты удивительный, — искренне выдохнула она. — Это было чудесно. Благодарю!
— Да ты уже сполна меня отблагодарила, — смеялся Торн.
Они так и заснули вместе, в обнимку.
* * *
Открыв глаза Гаитэ не сразу поняла, где она. Некоторое время с удивлением разглядывала балдахин над головой. Затем память вернула её к действительности, и она резко села. Взглянув туда, где лежал Торн, обнаружила, что он всё ещё спит.
Какой же сильный у него торс и руки, их так и хочется погладить. Твёрдые, как гранит, плечи, притягивали, как магнит.
Гаитэ поспешила отвести взгляд.
Огонь в камине погас. Свет с трудом проникал в щель между опущенными гардинами. И весь этот нетопленный полутёмный кавардак вызывал неприятное, тягостное чувство, как похмелье после весёлого вечера.
Как она смогла допустить то, что допустила — как случилось, что она отдалась Торну? Он был ей небезразличен, нравился, вчера она познала в его объятиях рай, так откуда сейчас такая тоска и злость? Прежде всего на саму себя. На кого ещё злиться?
Откуда чувство, что она допустила непоправимую ошибку и грядёт катастрофа?
Понять бы ещё, чего она страшится?
Людское осуждение Гаитэ не трогало, ей было мало дела до праздной болтовни, да и знали-то её столь немногие, что сплетен можно не опасаться. Поскольку именно Торн предполагался её мужем, то потеря невинности вряд ли имела такое уж фатальное значение?
Ну так откуда это ощущение неправильно искривляющегося пространства? Чувство, будто она вывалялась в грязи? Ведь не из расчёта отдалась она этому мужчине, а…даже додумать: «по любви» — не получалось.
