В самом начале карьеры я изучал поведение животных. Как животные организуют жизнь для того, чтобы выполнить свое главное предназначение – размножаться и тем самым обеспечить передачу своих генов будущим поколениям? Прежде всего меня интересовало, какие меры принимают животные, чтобы их не съели хищники. Основные исследования проводились в лаборатории, где я старательно смастерил разные хитроумные штуковины, вроде летающего картонного сокола, который должен был заставить лабораторных животных – крыс, мышей и песчанок – бежать ради спасения своей жизни и искать укрытие. Но я хотел непосредственно понаблюдать за взаимодействием хищника и его жертвы и, ссылаясь на свои профессиональные интересы, отправился в Кению (что, по словам моего проницательного начальника, стало очередной «выходкой Элларда»). Большую часть информации о дикой природе Африки я получил во время просмотров знаменитых документальных фильмов Алана Рута, посвященных живой природе. Полагаясь на эти знания, я ожидал увидеть, как хищные кошки эффектно настигают скачущих газелей. Когда мой гид и водитель умудрился разбить наш джип в заповеднике Масаи-Мара среди рассерженных антилоп гну и слонов, я, сидя на заднем сиденье машины, наивно полагал, что вот-вот увижу кошек, незаметно подкрадывающихся к добыче, и что все это закончится потрясающей погоней. Я надеялся разглядеть, что помогает и что мешает спастись от хищника. Какова магическая формула, позволяющая не превратиться в обед? Первый урок, посвященный поведению хищника и его жертвы, не заставил себя долго ждать. Это была не столько погоня и хитрые уловки, сколько обыкновенная экономика. В широком и открытом пространстве саванны самый распространенный способ взаимодействия хищника и жертвы – тихое противостояние, игра, в которой тщательно просчитаны затраты и выгоды. Газели, пощипывая травку всем стадом, смотрят на одинокого гепарда. Гепард смотрит на стадо. И тот и другие знают, что последует, но газели не бросаются в панике бежать, дабы укрыться за ближайшим холмом. Они хотят продолжать есть так долго, как только получится. Дистанции вспугивания – расстояние между стадом и гепардом, которое последний способен очень быстро преодолеть, чтобы схватить добычу, – точно определяется и перепроверяется. Пока эта дистанция сохраняется, газели пребывают более или менее в безопасности и могут продолжать пастись. А урок в том, что существуют особые затраты, связанные с бесполезной тревогой и порывом к бегству, и животные, которые рискуют стать добычей хищников, приспособились нести такие расходы только тогда, когда это имеет смысл. Финал игры в значительной степени зависит от точности определения затрат.
Давайте отвлечемся от равнин, расположенных в Африке к югу от Сахары, и поразмышляем о городской жизни. Когда бы мы ни принимали решение, основываясь на чувстве тревоги – внутреннем колокольчике, предупреждающем о потенциальной угрозе, – мы ведем себя подобно газелям, пасущимся в Масаи-Мара. Ночью, в темноте, мы решаем, что, дескать, лучше добраться куда-то на машине, чем пешком, а то и вовсе остаться дома. Или же выбираем более длинный путь, чтобы, чего доброго, не идти через местность, которую считаем связанной с определенным риском. Мы можем перейти дорогу, развернуться и пойти обратно, чтобы не столкнуться с группой людей, околачивающихся на улице. Это все экономические решения, которые мы принимаем, взвесив относительные преимущества от реализации задуманного и опасность, угрожающую нам в случае, если мы сделаем то, что запланировали. Когда мы ведем себя адаптивно, расчет таких рисков и преимуществ и есть то, что мы обычно ощущаем в своем теле как уровень тревоги. Поскольку мы склонны переоценивать риск, можно было бы решить, что мы напрасно отказываемся от первоначального намерения, но пример газелей позволяет предположить, что такое поведение человека – просто случай, когда общие затраты на выбор более безопасной тактики очень малы по сравнению с издержками, с которыми сопряжено усиленное игнорирование чувства тревоги. Эволюционный психолог Роберт Орнстейн отметил:
«Если вы не обратите внимания на реальную угрозу – даже если вероятность, что эта опасность убьет вас, равна 1/10 000, – вы умрете. Через несколько лет в эволюционном смысле вы будете еще мертвее, поскольку в мире останется меньше ваших генов. Тем не менее чрезмерная реакция на опасность вызывает всего лишь небольшую истерию… вы не потеряете репродуктивной способности… Если бы паника в ответ на угрозу во всех случаях повышала возможность выживания хотя бы на 1/10 000, то тех, кто паниковал, было бы в 484 млн раз больше, чем тех, кто не поддался страху»
{112}.
Итак, в том, чтобы вести себя как излишне нервная газель, возможно, есть свои эволюционные преимущества – и точно так же мы склонны непосредственно реагировать на некоторые элементы окружающей среды, ощущая возбуждение, тревогу, страх и желание убежать. Большинство механизмов, запускающих подобные реакции, скорее всего древнего происхождения. Эмпирические исследования чувства страха, возникающего в городской среде, показали, что самые важные триггеры ощущения риска связаны с пространственными характеристиками. Нам не нравится попадать в ситуации, когда заблокированы потенциальные пути к отступлению; мы не любим находиться там, где много затемненных мест, в которых может спрятаться потенциальный обидчик; где сложно увидеть, что находится за углом, или где совсем нет людей. В некоторых случаях одни лишь намеки на материальный или социальный беспорядок могут повысить уровень тревоги. Конечно, то, что мы знаем о той или иной местности в силу своего опыта или из криминальной хроники в СМИ, также в состоянии убедить нас не рисковать и не заходить на территорию, которая может оказаться небезопасной. При этом существуют некоторые вполне разумные контекстуальные и индивидуальные переменные, способные повлиять на наше ощущение потенциальной угрозы. Ночью мы ведем себя намного осмотрительнее, чем днем. У женщин и пожилых людей критический уровень тревоги и избегания намного ниже, и это связано с тем, что они более уязвимы.
Гендерные различия в восприятии риска и в степени незащищенности от угроз трудно переоценить, и они должны в первую очередь учитываться при городском проектировании. Опрос в Вене в 1991 г. продемонстрировал, что повседневные маршруты мужчин и женщин отличаются друг от друга. Мужчины обычно ездят на машине или общественном транспорте дважды в день – один раз на работу и один – домой, а вот передвижение женщин связано с заботой о ребенке, покупкой продуктов и массой других дел. Следствием этого опроса стало то, что в Вене начали проводить в жизнь политику «гендерного мейнстрима» с тем, чтобы и у мужчин, и у женщин были равноценные возможности и доступ к городской среде
{113}. Некоторые составляющие этой политики – улучшение освещения и оформление пешеходных дорог – были специально разработаны, чтобы ликвидировать гендерные различия в ощущении страха перед преступностью и в уровне защищенности от нее. Теперь за состоянием дел в этой сфере следят муниципальные власти Вены, и план их действий, а также бюджетное финансирование, предусматривающее необходимость учитывать гендерные проблемы во многих аспектах городского планирования, должен служить примером для всех городов, нацеленных на снижение полового неравенства в том, что касается доступности общественных мест и комфорта.
