Было бы довольно просто отвергнуть идею умного города на том основании, что он игнорирует истинную человеческую природу и природу самих городов. Это не значит, что крупные корпорации вроде Siemens и Microsoft не постараются всеми силами реализовать свой замысел, хотя бы ради власти и денег, поставленных на кон. Но все же есть способ создать умную систему, состоящую из встроенных датчиков, нательных гаджетов и мобильных телефонов, которая будет работать ради нашего блага. Если я могу в ходе своих экспериментов проводить физиологические измерения, чтобы узнать о влиянии городской планировки и архитектурных особенностей зданий на психику, то и некоторые данные, собранные приборами, которые мы носим у себя в кармане, надеваем на запястье или устанавливаем дома или в машине, при наличии открытого и равного к ним доступа могут помочь оценить масштаб и найти решение проблем, связанных с городской средой. Одна из моих собственных задач, особенно когда я провожу демонстрации или эксперименты, призванные повысить интерес к технологиям и углубить их понимание, – это показать, какую пользу мы все можем получать от современных устройств, способных измерить наше поведение. Как и во многих других сферах, нужно осознавать ценность информации, которую мы выкладываем в Интернет, и интересоваться, в каких целях эти сведения используются. Нельзя смиренно передавать контроль над своими личными данными компаниям, от которых, даже если закрыть глаза на самые неприглядные их действия, не приходится ждать по-отечески заботливого и бескорыстного отношения к городу, зданию или даже внутренним помещениям наших домов.
Заключение
Дорога домой
Примерно через десять лет после моей первой поездки в Стоунхендж я вернулся туда со своим отцом. Многое с тех пор изменилось. Прежде всего, я превратился в довольно трезвомыслящего подростка. Среди каменных глыб мне было намного сложнее представлять, что я стою у огромных ног великана. Все же кое-что я ощущал – присутствие древних сил, чуда и тайны, – но как будто отрицал все это, прятал свои чувства за шутками и делал вид, будто меня ничего не взволновало. Но снова оказаться в этом месте в компании отца значило для меня так же много, как и сам факт нашего там пребывания. За время, прошедшее после первой встречи с памятником, я стал вдвое старше – и, подумав об этом, осознал произошедшие во мне перемены. Мой внутренний мир усложнился. Эти камни по-прежнему мне что-то говорили, но теперь – более внятно. Как и мой отец десять лет назад, я пытался понять, каково значение этих камней и как эта конструкция была построена; меня переполняло любопытство так же, как страх и чувство благоговения, заставлявшее задирать голову к небу. Мое восприятие этого места было восприятием взрослого человека, реагирующего на застроенную среду: с одной стороны, вид сооружения все еще оказывал тонкое подсознательное влияние на мои движения и ощущения, с другой – я принял более формальную, отстраненную, аналитическую позицию, в каком-то смысле выходящую за рамки моего собственного опыта и связанную с нашей чудесной способностью к самосознанию. Я подглядывал за отцом, пытаясь повторять его позы и движения, прищуривал глаза, чтобы оценить размеры и форму, представлял огромное множество работников, поднимающих и устанавливающих эти камни.
С тех пор я изучаю места только так: внимаю своим ощущениям и одновременно беспристрастно и отстраненно анализирую то, что вижу. Необходимость такого подхода – главная тема этой книги. Хотим мы того или нет, замечаем или не замечаем, но места окутывают нас чувствами, направляют наши движения, меняют наши убеждения и решения и, может быть, иногда помогают получить возвышенный религиозный опыт. Как добиться такого эффекта, известно людям с тех пор, как появилась наша цивилизация, но многое остается неясным. Наука, изучающая взаимодействие человека и застроенной среды, только зарождается, и очень многие, включая самые влиятельные круги, заинтересованы в ее развитии. Вместе с новыми технологиями, помогающими нам контролировать поведение и создавать чуткие к нашим потребностям пространства, эта наука готовит нас к вхождению в новую эпоху взаимоотношений между человеком и окружающей средой.
Кажется, что существует бесконечное разнообразие подходов к пониманию того, как происходит взаимодействие людей и зданий. Мы можем расценивать здание как произведения искусства, политический символ, памятник истории и даже просто как инструмент – универсальную емкость для ведения человеческой жизни. Я постарался разработать подход, основанный на фундаментальных положениях психологии и нейробиологии. Но как бы ни пытался следовать своим принципам при анализе того, как здания и города на нас воздействуют, я все равно иногда чувствую дрожь в коленях – такую же, как ощущал в шестилетнем возрасте, глядя на Стоунхендж. Этот трепет напоминает мне, что сводить значение архитектурных произведений к простой системе уравнений нельзя, иначе мы рискуем упустить ответы на самые важные вопросы. Мне кажется, что я стою на великой границе – одной ногой на той половине, где в моем распоряжении поразительные инструменты нового поколения, которые я могу использовать для соединения психологии и архитектуры, а другой ногой – там, где меня одолевают вопросы, не злоупотребляю ли я этими инструментами и каким может стать мир, если такие методики начнут применяться повсеместно и без ограничений. Если вас мучают те же сомнения, что и меня, или если для вас все это подобно слабым раскатам далекой грозы, бодрящим и немного пугающим, – то вы находитесь на той же границе. Мы все понимаем, что что-то грядет, в каком-то смысле оно уже здесь, но не знаем точно, как реагировать.
Какое-то время назад меня попросили провести презентацию для аудитории, в большинстве своем состоящей из дизайнеров и архитекторов. Презентация проходила в форме дискуссии между мной и одним видным архитектором из Ванкувера, ведущим был еще один архитектор, а в проспектах это все описали как «столкновение нейробиологии и архитектуры», из-за чего я немного нервничал. Я никогда не думал, что мой небольшой вклад в понимание того, как лучше строить здания, вообще может вступить в противоречие хоть с чем-то, не говоря уже обо всей архитектуре. Наивно, быть может, но я всегда предполагал, что моя роль в мире архитектурного проектирования – указывать на научно обоснованные закономерности, найденные мной благодаря данным, которые я получал в ходе своих экспериментов. Я просто помогаю строить более подходящие для нас здания. Дискуссия ничем не отличалась от других подобных мероприятий: архитектор рассказал о своих творениях, а я – о своей научной работе. Но во время ничем не ограниченного обсуждения, последовавшего за нашими формальными выступлениями, выявились некоторые разногласия, и я начал понимать, почему научные доказательства связи между обликом зданий и человеческой психологией вызвали у моего оппонента тревогу. Все свелось к вопросу о свободе. Вот в чем заключался довод архитектора: если результаты моего эксперимента будут убедительно свидетельствовать о том, что круглые двери по сравнению с прямоугольными вызывают у людей меньше стресса и меньший выброс кортизола в кровь, снижая риск возникновения сердечно-сосудистых заболеваний, то какой-нибудь административный орган – скажем, муниципалитет, отвечающий за утверждение современных строительных норм, – может из самых лучших побуждений постановить, что отныне и навсегда в этом городе должны быть только круглые двери. И хотя этот конкретный пример может показаться несколько курьезным (хотя я бы не удивился, если бы круглые двери из мира хоббитов действительно улучшали самочувствие людей), он проливает свет на проблему.
