Между тем, кажется, что эти «умные» машины уже почуяли след если не преступления и прегрешения, то, по крайней мере, едва различимые следы аварии [accident] и катастрофы. Ведь в них есть некая функциональная порча, компьютерные вирусы и прочие негативные побочные эффекты, которые ограждают их от совершенства, а также избавляют от того, чтобы идти до пределов своих возможностей. Совершенное преступление заключается в том, чтобы изобрести мир без изъяна и удалиться из него без следа. Но мы не можем этого добиться. Мы все еще вопреки всему оставляем следы повсюду – вирусы, ляпсусы, микробы и катастрофы – признаки несовершенства, которые являются словно сигнатурой человека в сердце искусственного мира.
Не только искусственный интеллект, но и весь хай-тек иллюстрирует тот факт, что за своими копиями и протезами, своими биологическими клонами и виртуальными образами человек получает возможность исчезнуть. Например, автоответчик отвечает за нас: «Нас нет [дома]. Пожалуйста, оставьте сообщение…» Или телеприставка, записывающая фильмы с телеэфира, отвечает за их просмотр вместо нас. Если бы не было такой возможности, мы бы чувствовали себя обязанными посмотреть фильм. Потому что мы всегда чувствуем некоторую ответственность за фильмы, которые мы не посмотрели, желания, которые мы не осуществили, за людей, которым мы не ответили, за преступления, которые мы не совершали, за деньги, которые мы не потратили. Все это, в конечном итоге, создает массу нереализованных возможностей, и мысль о том, что есть машина, которая могла бы их зарегистрировать, сохранить и отфильтровать, в которой они могли бы постепенно исчезнуть [amortir], является глубоко обнадеживающей. Все эти машины можно назвать виртуальными, так как они являются фильтром
[63] виртуального наслаждения, наслаждения образом, которого обычно вполне достаточно для нашего удовлетворения.
Все эти машины, которые претендуют на прямую интерактивность, на самом деле являются машинами отсроченной ответственности. Хотя, конечно, мы имеем возможность посмотреть записанный фильм позже, обычно мы этого не делаем. И вообще, мы уверены, что хотим его посмотреть? Пожалуй, мы уверены только в том, что машина должна работать.
В результате амортизация машины совпадает с амортизацией, затуханием желания. Тем не менее, все эти машины просто чудесны. Они возвращают человеку своего рода свободу, они освобождают его от груза его собственной воли. Они освобождают его от самой машины, поскольку они обычно входят в сеть и работают, зацикливаясь сами на себя.
Они освобождают его от собственного творения [production]: какое облегчение увидеть, как одним махом исчезают по прихоти [caprice] компьютера (или случайным движением руки, что ведет к одному и тому же) двадцать страниц набранного текста! Они никогда бы не имели такой ценности, если бы у них не было такого шанса исчезнуть. То, что компьютер вам дал, – возможно, слишком легко – с такой же легкостью он у вас и отбирает. Все возвращается на свои места. Технологическое уравнение с нулевой суммой. Мы всегда говорим о негативных побочных эффектах – в данном случае технология предполагает положительный побочный эффект (гомеопатический). Интегральная схема замыкается на саму себя, обеспечивая в результате, так сказать, автоматическое стирание мира.
Хотя трагической иллюзии судьбы мы предпочитаем метафизическую иллюзию субъекта и объекта, истинного и ложного, добра и зла, хорошего и плохого, реального и воображаемого, на финальной стадии [этого мира] мы все же предпочитаем виртуальную иллюзию, иллюзию неразличимости истинного и ложного, добра и зла, реального и референциального, иллюзию искусственной реконструкции мира, в котором ценой полной дезиллюзии мы будем пользоваться полным освобождением от всякой ответственности [immunité].
Но почему мы стремимся избежать судьбы, избежать порядка исчезновения? Из инстинкта самосохранения? Слабая мотивация. Из-за неповиновения естественному порядку, во славу искусственности? Из-за иллюзии изменения мира или контроля над ним? Из-за фантазма отмены всякого начала и порождения [origine] и замещения его бесконечной самогенерацией?
Откуда это навязчивое желание покончить с миром, реализовав его, принудив его к материальной объективности? Откуда эта навязчивая идея изменить его, искажая даже генетический код материи? Абсурдность этого начинания очевидна уже на уровне человеческого генома. Разве, расшифровав его, оцифровав, сделав транспарентным и операциональным, мы готовим человеку какую-то лучшую судьбу? Какое предназначение мы можем дать миру в целом, когда получим его в наше распоряжение? Физически и метафизически у вселенной нет никакой иной судьбы, кроме как быть самой вселенной.
В нашем стремлении изобрести реальный мир, такой, чтобы он был транспарентен для нашей науки и нашего сознания, такой, чтобы он больше не ускользал от нас, мы сами не можем ускользнуть от этой транспарентности, ставшей теперь транспарентностью зла, благодаря которой судьба все равно осуществляется, просачиваясь сквозь прорехи той самой транспарентности, которую мы хотели ей противопоставить. Кристалл снова мстит.
Хотя какое-то время мы держали судьбу и смерть на расстоянии, сегодня они вновь захлестывают нас посредством экранов науки. В итоге, быть может, по иронии судьбы сама наука ускорит наступление конца [échéance]. Но очевидно, как и положено в трагическом мире, наконец вновь возникшем после того, как его сочли пропавшим в комической иллюзии реальности, мы поймем это лишь в последний момент.
Печальным следствием всего этого является то, что мы больше не знаем, что делать с реальным миром. Мы не видим больше никакой необходимости в этом отбросе, ставшем обременительным. Это ключевая философская проблема – проблема технологического простоя [chomage] реального. Более того, такая же проблема и в сфере социальной безработицы [chomage]: что делать с рабочей силой в эпоху информационных технологий? Что делать с этими отбросами, растущими по экспоненте? Отправить на свалку истории? Вывести их на орбиту, отправить в космос? Не легче избавиться и от трупа реальности. На худой конец, мы можем сделать из него специальный аттракцион, ретроспективную постановку [mise en scéne], природный заповедник: «Напрямую [live] из реальности! Посетите этот странный мир! Испытайте острые ощущения в реальном мире!»
А может, позже даже будут существовать ископаемые окаменевшие следы реального, так же как сейчас существуют окаменелости прошедших геологических эпох? Или возникнет тайный культ реальных предметов, которые будут почитаемы как фетиши и, как следствие, приобретут мифическую ценность? Уже сегодня старинные вещи выглядят реальными объектами, по контрасту с индустриальными предметами, но это лишь предпосылка к тому времени, когда любой материальный [sensible] предмет будет столь же драгоценным, как древнеегипетская реликвия.
Уже сегодня мы занимаемся лишь тем, чтобы однажды кто-то обнаружил нас и нашу «реальность» как следы таинственной или очень пестрой эпохи, разнородной как череп пилтдаунского человека, представляющий собой смесь черепа неандертальца с челюстью австралопитека – вот то, что отыщут в будущем археологи метафизической эры, для которых наши проблемы будут столь же непостижимыми, как для нас образ жизни и способ мышления неолитических племен. Единственной проблемой будет лишь датировка и классификация археологических находок с раскопок Цифровой Эпохи. Неизвестно, какой углерод-14
[64] позволит благодаря умеренной радиоактивности этих немногочисленных следов восстановить генезис всех этих концептов, не говоря уже об их смысле. Потому что в то же время появится другая хронология – нулевой год Виртуальной Реальности. И все то, что предшествовало, станет ископаемой окаменелостью. Даже сама мысль уже принимает форму ископаемого объекта, археологического следа или реликвии, которую также можно посетить как специальный аттракцион с чем-то вроде мыслеоператора [think-operator] в качестве гида: «Мыслите в режиме реального времени! Испытайте острые ощущения от ископаемого мышления».
