В самом деле, все отмеченные Э. Кинаном «странности» в рукописном бытовании произведений Курбского и адресованных ему посланий Грозного объясняются именно этим: Грозный адресовал свои произведения в Литву, – в Литве они и сохранились; Курбский сам писал в Литве, и его письма в России при Грозном не могли распространяться. Из Литвы был и Исайя, который либо повлиял на Курбского, либо, вернее, сам испытал его влияние. Хворостинин, у которого мы находим соответствия с Курбским, жил в эпоху Смуты, в эпоху возобновившихся интенсивных культурных связей с литовско-польской Русью, и тогда же встретился с «литовским» окружением Самозванца. Совпадения «Скифской истории» Лызлова с «Историей о великом князе московском» Курбского также закономерны. Лызлов был ученым польско-украинской культуры, и знакомство его с «Историей о великом князе московском» Курбского на территории западной Руси также понятно
[232]. Появление полонизмов и западноруссизмов в поздних сочинениях Курбского вполне естественно для эмигранта, переехавшего в Литву, в западнорусскую языковую среду. Следовательно, Литва – вот ключ к особенностям бытования переписки Курбского и Грозного и бытования остальных произведений Курбского. Все остальное «от лукавого». Нет ничего удивительного и в том, что списки произведений Курбского и части произведений Грозного – сравнительно поздние. Почти все произведения древней русской литературы XI–XVI веков сохранились в поздних списках. Сближать время первого списка с временем написания произведения, как это делает Э. Кинан, – значит игнорировать опыт изучения всей древнерусской письменности.
Вернемся к вопросу о текстологическом введении. Какой же текст Курбского берет Э. Кинан в основу своих сопоставлений и размышлений, если он считает издание Г. З. Кунцевича неудовлетворительным (с Грозным дело обстоит просто – Э. Кинан берет тексты, подготовленные Я. С. Лурье)? В конце книги в Прибавлении III (с. 163–170) Э. Кинан приводит составленный им сводный (Э. Кинан называет его «критическим») текст первого послания Курбского к Грозному, которым и оперирует в своем исследовании. Различие между сводным текстом и критическим заключается, однако, в следующем. Сводный текст составляется выборочно из различных списков: выбираются те чтения, которые издателю произвольно представляются «лучшими». Критический текст, как он понимается советской текстологией, создается на основе детального изучения истории текста произведения. В основу кладется текст списка с древнейшим текстом, и испорченные места восстанавливаются не просто с помощью «лучших» чтений других списков, а на основе чтений тех списков, которые принадлежат к одной группе с основным
[233]. Этим избегается субъективизм, возможный в сводном тексте и недопустимый особенно тогда, когда этот текст применяется для доказательств, сличений и пр. В настоящее время сводные тексты в советской науке о древнерусской литературе не применяются.
Центром всей «системы» предположений Э. Кинана является его утверждение, что первое послание Курбского Грозному было написано не в 1564 году, а в конце 20-х годов XVII века Семеном Шаховским царю Михаилу Федоровичу, но закамуфлировано под Курбского из страха перед «власть предержащими». По-видимому, все же это «послание Курбского» было рассчитано на то, чтобы узнаваться читающими как произведение Шаховского, составленное по поводу его бедствий, с разоблачением царя Михаила. «Страховаться» же, приписывая свое произведение изменнику, странно.
Пóзднее написание первого послания Курбского предполагается Э. Кинаном на основании следующего текстологического соображения. Э. Кинан впервые обратил внимание на совпадения между первым посланием Курбского, посланием Исайи митрополиту Иосафу и предисловием «К читателю» из «Словес дней и царей» Ивана Хворостинина. Э. Кинан делает предположение, что тексты Исайи и Хворостинина легли в основание первого послания Курбского, но не объясняет, откуда же могло при этом явиться совпадение между текстами Исайи и Хворостинина. Связь между произведениями Хворостинина и Исайи существует, но установить ее можно только через посредство текста послания Курбского. Дело в том, что у Хворостинина использованы только две фразы, которые имеются также и у Исайи: 1) «Бог убо сердца моего зритель» (в тексте «Жалобы»); 2) «Мздовоздатель Христос истинный Бог наш, и не токмо сим, но и за чашу студеной воды» (в «Плаче»). Обе фразы использованы также и в послании Курбского
[234]. Если бы Хворостинин обращался к текстам Исайи, он не ограничился бы заимствованием только двух фраз, помещенных в разных произведениях. Появление их у Хворостинина объясняется тем, что он привлек при написании своего произведения первое послание Курбского и использовал из него небольшие отрывки, включая упомянутые фразы. Безусловно, что только текст послания Курбского был источником для Хворостинина. Ничем другим совпадения между этими произведениями объяснить нельзя
[235].
Предположив, однако, на основании своего сомнительного текстологического построения, что первое послание Курбского Грозному не могло быть написано в XVI веке, Э. Кинан пытается найти подходящего автора среди известных писателей первой четверти XVII века.
Э. Кинан перечисляет семь пунктов, извлекаемых им из содержания послания, по которым может быть опознан автор первого послания Курбского. Однако ни один из этих семи пунктов при серьезном и беспристрастном рассмотрении не свидетельствует против того автора, который четко обозначен и в заголовке письма, и в его конце, то есть против Курбского.
1. Мы ничего не знаем о церковном образовании Курбского? Но до XVII века в России и не было другого образования, кроме церковного; принадлежать к образованному сословию и означало иметь церковное образование.
2. Автор послания испытывал гонения в течение долгого времени? Но разве добровольно бежавший на чужбину Курбский не должен был объяснять своего бегства длительными, а не случайными гонениями?
3. Мы ничего не знаем о гонениях на сродников Курбского после его бегства? Это не так, сродники Курбского подверглись гонениям
[236]. Гонения обычно распространялись в России при Грозном на весь род провинившегося.
4. Автор письма угрожает своему адресату положить это его письмо к себе в гроб и явиться с ним на Страшный суд? Но разве это означает, как утверждает Э. Кинан, что автор письма был близок к смерти и не предполагал жить и действовать дальше?
