Перед нами как бы напоминание о всем известном подвиге, деянии или случае. Так характеризуются, в частности, и некоторые из действующих лиц «Слова о полку Игореве»: «…храброму Мстиславу, иже зарѣза Редедю предъ пълкы касожьскыми»; «…до нынѣшняго Игоря, иже истягну умь крѣпостию своею и поостри сердца своего мужествомъ, наплънився ратнаго духа, наведе своя храбрыя плъкы на землю Половѣцькую за землю Руськую».
Замечательно, что в летописи этим способом представляются читателю многие из знаменитых половецких ханов: «…Концаку, иже снесе Сулу, пешь ходя, котел нося на плечеву»
[218]; «…Севенча Боняковича… иже бяшеть рекл: „хощю сечи в Золотая ворота, яко же и отець мой“»
[219]; «…Алтунопу, иже словяше мужеством»
[220].
Народный характер имеют и общие характеристики жителей какой-либо местности. Киевляне называли новгородцев «плотниками»
[221]. Ростовцы, суздальцы и муромцы говорят о владимирцах: «…то суть наши холопи каменьници»
[222]. Владимирцы отмечали в новгородцах их «гордость»
[223]. Вслед за этими народными характеристиками и летописец говорит о переяславцах, что они «дерзи суще»
[224].
К этим же характеристикам примыкает и характеристика курян – «сведомых кметей» в «Слове о полку Игореве». Все эти характеристики интересны тем, что они передаются летописцем как всем известные, как народное мнение и как «слава» о тех или иных жителях. Во всех них чувствуется опора на реальную народную молву.
Характеристика «курян» в «Слове о полку Игореве» по своим принципам художественного обобщения совпадает с характеристикой «воинства рязанского» в «Повести о разорении Рязани Батыем» – тех «удальцов и резвецов» рязанских, из которых «един бьяшеся с тысящей, а два со тмою»
[225]. И в «Слове», и в «Повести» перед нами характеристика воинства, в которой ни слова не говорится о феодальной верности воинов своему князю, но все направлено только на то, чтобы выявить воинские добродетели бойцов – защитников родины.
Характерные явления обнаруживаются в XII–XIII вв. в тех же памятниках при создании образа народного героя, образа защитника родины. Этот герой гиперболизируется в своей силе и мужестве, он как бы вырастает в размерах, его не могут одолеть враги. Однако понятие гиперболы может быть здесь применено с большими ограничениями. Впечатление гиперболы достигается тем, что на этого героя переносятся подвиги его дружины. Так, например, Всеволод Буй Тур в «Слове о полку Игореве» прыщет на врагов стрелами, гремит о шлемы мечами харалужными, и шлемы аварские «поскепаны» его калеными саблями.
Само собой разумеется, что Всеволод прыщет на врагов стрелами своей дружины, сражается ее мечами и ее саблями: у самого Всеволода мог быть только один меч или сабля. То же перенесение подвигов дружины на князя видим мы в «Слове» и в других случаях. Святослав Киевский «притрепал» коварство половцев «своими сильными плъкы и харалужными мечи»; Всеволод Суздальский может «Донъ шеломы выльяти» – не одним свом шлемом, а многими, конечно, шлемами его воинов.
Так же точно создается и образ Евпатия Коловрата в «Повести о разорении Рязани Батыем». На Евпатия переносятся подвиги его воинов и их боевые качества. Он как бы соединяет в себе черты всего русского воинства. Он без милости сечет полки Батыевы так, что татары стали «яко пияны или неистовы»
[226]. Когда мечи Евпатия притуплялись, он брал татарские мечи и сек ими. Опять-таки характерно это множественное число: «…яко и мечи притупишася, и емля татарскыа мечи и сечаша их»
[227]. Не может быть сомнения в том, что, говоря о Евпатии, автор имел в виду не одного его, но всю его дружину. Вот почему дальше говорится: «…татарове мняше, яко мертви восташа». Речь идет именно о мертвых, о многих воскресших бойцах. Вот почему и дальше без всякого перехода говорится о полке Евпатия: полк Евпатия и сам Евпатий объединены. Благодаря этому Евпатий вырастает до богатырских размеров: он «исполин силою», убить его удается татарам только с помощью «тмочисленных пороков» – стенобитных машин
[228].
Смерть Евпатия – это своеобразное рождение первого богатыря в русской литературе. Мы ясно видим, как соединяет в себе образ Евпатия качества его дружины. Силен не богатырь – сильно воинство, которое он собой воплощает. Художественное обобщение идет по пути создания собирательного образа героя, воплощающего в себе качества всех русских воинов. Этим путем шло развитие образа былинного богатыря, который со временем стал один, без войска, воевать за Русскую землю против огромной рати врагов. Путь этот, пока еще не проторенный и лишь слабо намеченный, в дальнейшем приведет к литературным обобщениям нового, более совершенного характера. Этот путь, как мы ясно видели и в других случаях, был связан с нарушением узкоклассового, феодального литературного стереотипа в изображении людей. Эти нарушения были особенно часты в изображении женщины. Женщина не занимала обычно своего места в иерархической лестнице феодальных отношений. Княгиней, княжной, боярыней, боярышней или купчихой она была по мужу или отцу. И это вносило ослабление в определенность ее классовой характеристики.
Произведения древней русской литературы отразили немногие черты характера женщины Древней Руси. В больших государственных заботах древнерусским писателям нечасто приходилось обращать свой взор к дочерям, женам и матерям героев русской истории. Однако краткие и немногие строки русских светских произведений почти всегда с сочувствием и уважением пишут о женщинах. «Злая жена», столь типичная для аскетической церковной литературы, – редкий гость в произведениях литературы светской: в летописи, в повестях воинских, посольских, исторических. Да и в тех случаях, когда она появляется в светских произведениях, как, например, в «Молении» Даниила Заточника, она лишена всякой женственности: она «ротаста», «челюстаста», «старообразна». Юные же женщины – привлекательны без исключения. С какой трогательностью пишет Владимир Мономах в письме к Олегу Святославичу о вдове убитого Олегом своего сына Изяслава; летописец вспоминает мать юного брата Мономаха, Ростислава, безвременно погибшего в Стугне. Мать Ростислава оплакивала его в Киеве, и летописец сочувствует ее горю: «И плакася по немь мати его и вси людье пожалиша си по немь повелику, уности его ради»
[229].
