Хронографический стиль в изображении людей оказал значительное влияние на летопись и на историческое повествование времени «Смуты»
[319]. Этот стиль постепенно развивался, и в «Хронографе» третьей редакции дал, как мы уже отмечали в первой главе, наиболее яркое проявление того, что мы назвали «открытием характера».
3
«Абстрактный психологизм», свойственный житийной литературе конца XIV–XV в., «Русскому Хронографу», проникающий во все формы исторического повествования, сказывается и в живописи этого времени. Новгородские и псковские фрески XIV в. (снетогорские, мелётовские, сковородские, Спаса на Ильине, волотовские, Федора Стратилата, Спаса на Ковалеве и т. д.) отличаются той же преувеличенной эмоциональностью, экспрессивностью, стремлением передать бурное движение, абстрагировать образы людей, архитектурный стаффаж и пейзаж. Человеческие фигуры как бы невесомы, охвачены сильным движением, напоминают собой цветные тени, призраки, разметанные по стенам храма как бы сильным ветром. Люди изображаются точно летящими по воздуху, в экстатическом порыве, с сильно развевающимися одеждами. Они передаются во всевозможных ракурсах, их жесты широки, резки, они всецело объяты овладевшими их чувствами.
Характеризуя фрески Волотова, Б. В. Михайловский пишет: «Фигуры на волотовских фресках кажутся реющими в дымке, тающими, призрачными… У новгородских фрескистов и Феофана изображаемый материальный предмет выглядит „феноменом“, иллюзией, созданной творящим духом и готовой вот-вот рассеяться»
[320]. М. В. Алпатов отмечает, что изображения людей полны «доходящим до исступления состоянием возбужденности и взволнованности»
[321].
Интерес к внутренней жизни человека сказывается в живописи и в самом выборе сюжетов. Среди сюжетов, типичных для живописи XIV–XV вв., следует отметить прежде всего глубоко человечные и тонкопсихологичные сюжеты протоевангельского цикла: композиции, иллюстрирующие легенды и апокрифы из жизни Богоматери
[322]. Излюбленный сюжет XIV в. – «Христос во гробе» (росписи Волотова, Ковалева, Благовещения на Городище, в ряде икон). Сюжет этот чрезвычайно эмоционален, чувства выражены в нем обычно с большой экспрессией. Эта экспрессия, драматизм, крайняя эмоциональность поражают зрителя во всех новгородских фресках XIV в., каких бы тем они ни касались: Успение Богоматери, Положение во гроб, Вознесение, Сошествие во ад, Вход в Иерусалим, Рождество Христово, Рождество Богоматери и т. д.
Во всем этом русская живопись XIV в. близко сходится с русской литературой XIV в., хотя эта связь, само собой разумеется, может быть отмечена только в самой общей форме: там, где литература и живопись соприкасаются между собой в сфере художественного видения мира и идеологии. Но есть и отличия: новые веяния в русской живописи вследствие интернациональности языка изобразительного искусства сказываются очень рано – уже в начале и середине XIV в. (фрески Снетогорского монастыря 1313 г. и фрески Михайло-Сковородского монастыря середины XIV в.)
[323], тогда как в литературе черты новой южнославянской манеры появляются не ранее конца XIV в. Может быть, именно потому, что в живописи черты нового сказались раньше, чем в литературе, в ней они оказались и более зрелыми. В частности, в живописи может быть отмечен гораздо больший интерес к индивидуальному, чем в литературе. Вот что пишет о творце волотовских росписей Н. Г. Порфиридов: «Мастеру хочется индивидуально характеризовать каждое изображаемое лицо. Имеют свои, непохожие друг на друга, облики пророки. Неожиданны в их острой характеристике цари Давид и Соломон, в особенности последний. Большое человеческое разнообразие придано святителям в алтаре. Изображения двух новгородских владык-ктиторов, Моисея и Алексея, отмечены чертами портретности. Мастер сумел индивидуализировать, предварительно очеловечив, даже ангелов»
[324]. Сходную индивидуализацию отдельных образов отмечает Н. Г. Порфиридов и для росписей Феофана Грека в церкви Спаса на Ильине: «Щедро рассыпанное в Волотове мастерство индивидуальных характеристик в живописи Спаса достигает совершенно изумительного уровня. Пророки в барабане здания, святители в диаконике, в особенности святые в северо-западном приделе на хорах (Макарий, Акакий, столпники) являются образцами острых психологических характеристик, способных казаться почти невероятными для своего времени. В этой любви к характерному, почерпнутому из жизненных наблюдений, чувствуются эллинистические традиции. Отдельные типы и головы фресок Спаса (как и Волотова) по силе и выразительности не уступают созданиям великих мастеров Возрождения, микеланджеловской силе»
[325].
Тот же интерес к человеческой индивидуальности может быть отмечен и для других росписей XIV в.: церкви Рождества на Красном Поле, Михайло-Сковородского монастыря, Спаса на Ковалеве.
* * *
Чем объяснить появление нового стиля изображения человека в конце XIV – начале XV в.?
Структура человеческого образа в произведениях конца XIV – начала XV в. находится в неразрывном единстве со всем стилистическим строем русской литературы этого времени, с ее содержанием, с философско-религиозной мыслью своего времени, с теми изменениями, которые претерпевало в это время изобразительное искусство. Должно быть учтено также культурное общение Руси этого времени с южнославянскими странами и Византией. В особенности должно быть отмечено влияние исихазма, о котором мы писали выше. Проблема очень широка и может быть решена только в совокупности всех своих сторон.
На одном наблюдении мне все же хотелось бы остановиться.
