Если они останутся стойкими.
А она сама останется?
С того момента, как она покинула квартиру Дара, прошло всего три часа, а ей казалось, что очень долгая и изнурительная жизнь, в которой Эмию уже протащило через огонь, воду и медные трубы.
Где ей взять деньги? На что купить еду? Своровать?
Тогда Калея будет вынуждена вычесть со счетчика очеловечившейся подруги примерно три единицы манны, а это очень много.
Представив лицо подруги, взирающей на коллегу через экран монитора, Эмия неприлично громко расхохоталась.
Вот забава! Просто умора…
Но уже через минуту ее вновь похоронило под собой то, что преследовало с рассвета, – чувство тотальной беспомощности.
* * *
(Ирина Дубцова и Романченко – Живи)
Дар работал с забинтованной рукой.
Стас дважды просил показать «фонарики», но его отбрили, сообщив, что неудачный фокус повредил ладонь.
О том, что под бинтами фольга, Дарин сообщать не стал.
Он винтил, смазывал, крутил, сверлил и варил железо, натянув защитную маску, и каждую минуту этого долбанного дня ощущал себя злым, как пес. Сам не знал, почему. Просто злым, полыхающим изнутри.
Наверное, потому, что выгнал человека на улицу. Потому что не смог поверить в чудо. Потому что чудес не существовало.
И ныла, как гнилой зуб, совесть – что с ним, черт побери, случилось? И случилось ли? Или… жизнь?
До самого обеда он убеждал себя, в том, что поступил правильно, и гнал мысли об Эмии из головы. Слишком громко стучал молотком, слишком резко, будто сворачивал чужую шею, закручивал гайки, слишком часто смотрел на ладонь, где ему, несмотря на фольгу и бинты, мерещился пробивающийся свет.
Почему она отказалась забрать его с собой?
Обедали, по обыкновению, в каморке позади комнаты администратора, и то было самым неуютным местом, которое ему доводилось видеть. Не кухня – грязная кладовка с дребезжащим холодильником, вечно немытым столом и пятнами застарелого кофе на дешевой скатерти.
Достав с полки бутерброд, который сам же положил туда несколько часов назад, Дар развернул целлофановую упаковку, уселся на расшатанный стул и, стараясь не смотреть на плинтуса, принялся сосредоточенно жевать. Местные плинтуса – воплощение человеческой жадности и разрухи – старые, изъеденные плесенью, раскрошившиеся. Ему казалось, что за ними шныряли и крысы, и тараканы, и тот факт, что он никогда не видел ни тех, ни других, не разубеждал Дарина в существовании здесь паразитов.
Кофе, заваренный в местной воде, всегда имел затхлый вкус. Наверное, потому что никто и никогда не ополаскивал чайник.
Она что-то сдвинула в нем, сломала. Одним нелепым движением снесла крышу домику, который он столь тщательно возводил, призывая себя не думать о скорой кончине. Он в стенах, все привычно, хорошо, смерть еще не близко…
Он врал себе, но в этом вранье ему было удобней, чем в нынешней мозговой наготе, в правде.
И с сегодняшнего дня почему-то начал задыхаться в этих самых стенах.
Зачем он решил доработать до самого конца? Может, лучше попутешествовать, как когда-то хотел? И плевать на деньги, плевать на все…
Эмия разворошила в его голове улей.
Богиня? Сумасшедшая девчонка?
Бутерброд казался таким же пыльным, как эта мастерская, хоть дата на упаковке стояла сегодняшняя. Колбаса оказалась тонкой, как бумага, помидоры – красными раздавленными кляксами, майонез – безвкусной зубной пастой. За что он заплатил пятьдесят девять рублей – за старый хлеб?
Зашел и вышел, разговаривая по телефону, Стас – готовился идти на чей-то день рождения, сообщал, что не выпьет больше четырех бутылок пива за вечер…
Пиво. Забытье. Давящие на череп стены. Нет, он, похоже, не доработает.
Обед уже подходил к концу, когда Дарин вдруг подумал о том, что все равно в конце пойдет к Жертвенным Воротам. Нет, не для того, чтобы получить вечную жизнь, но, чтобы убедиться, что чудес не существует. Он ляжет там же, как бездомный пес, – где-нибудь среди деревьев. Его уберут потом – сторожа или те, кто придет к Воротам позже…
Думать о собственном трупе было неприятно, и Дарин устало потер глаза. А следом мысль: а, если, правда? Что, если те огоньки, которые пока хаотично бродят внутри его ладони, на проверку окажутся манной? И Ворота примут ее в обмен на новые долгие годы? Бред, но вдруг?
Он снова почувствовал себя дураком. Зачем вообще думает об этом?
Но. Вдруг?
И малодушно сознался себе, что в этом случае ощутит себя мелким человеком – эдакой неблагодарной скотиной, которая, получив подарок Бога, даже не сказала «спасибо».
Неужели эта версия имеет право на жизнь?
Он завис на этой абсурдной мысли. Его нетронутый кофе с бурой, похожей на морскую грязь пеной по краю кружки окончательно остыл.
Текли минуты; из мастерской доносились голоса, веселые матерки, музыка, а Дарин все никак не мог ответить себе на один-единственный вопрос: чего он так испугался этим утром – того, что она сумасшедшая? Или того, что Эмия в самом деле могла оказаться Эфиной?
Он даже чаем ее не напоил.
Ну, и оставил бы у себя еще на сутки-двое. Что потерял бы? Глядишь, разобрался бы в ситуации. Наихудший исход: она вынесла бы со съемной квартиры все ценное в виде старенького компьютера, монитора и утюга. Ничего, сообщил бы арендатору, что возместит урон позже. А возмещать бы не пришлось ввиду скорой смерти…
Кажется, он не выспался. Или переутомился. Или попросту сходит с ума, потому что до сих пор сидит на кухне, которую терпеть не может и никак не может вообразить, что проработает в этой чертовой мастерской еще хотя бы сутки.
Зарплата завтра. Чего он ждет?
Зачем подыхать в нелюбимых стенах? Не увидев мир? Даже не попробовав выбраться из картонной коробки, которую сам же ошибочно именовал «зоной комфорта»?
Кружку он поставил на стол спокойно, без неприязни и стука. Крошки с ладоней аккуратно стряхнул в урну – не мимо.
Сегодня вечером он зайдет (пусть и не по пути) в большой супермаркет и купит самых вкусных в Бердинске пельменей.
А перед этим напишет заявление об уходе.
Возможно, не самое гениальное или своевременное решение, но ему вдруг стало легче – упали на пол невидимые цепи, соскользнул ошейник.
(Jesse Cook – Cascada)
С работы его отпустили, но не без уговоров и не без мысленного плевка вслед. На руки выдали жалких восемнадцать тысяч, полностью лишили премиальных – сказали: «Надо было за две недели…»
Удивленно и расстроено спросил на прощание Стас: «Ты чего?»
