– А мы собираемся к морю?
– Мы? Конечно, собираемся.
Она действительно являлась солнечным светом – нетускнеющим источником, воплощенной улыбкой. И, сидя в пройме развалившегося прохода, он поймал себя на мысли, что у Эмии очень нежная кожа – тонкая, белая, совершенно не загорелая. И шальные волоски, которые лезли ей то в глаза, то в рот. Дарину вдруг до странной тоски в груди захотелось ее обнять, притянуть к себе и забыть о том, как думать…
– У нас ведь нет купальников… – буркнул он, смутившись.
– И что?
– Как мы… купаться?
– Как? – она умела смеяться глазами – хитрыми и радостными. – Давай подумаем об этом в другом «сейчас»?
* * *
Солнце летнее, а вода весенняя – холодная, до визга, до пупырышек. Чтобы не замерзнуть, им приходилось двигаться – брызгаться, словно подросткам в летнем лагере, и еще прыгать с рук-трамплина.
Прыгала, в основном, Эмия. Фыркала, зажимала нос, кивала – мол, готова, – а после, подброшенная Даром, с визгом плюхалась обратно в воду.
– Давай наперегонки!.. А теперь назад… Греби, не отставай,… ты поддаешься!
На берегу ни души. Туристы в эти края не заглядывали; местные были заняты более серьезными делами, нежели праздное времяпровождение на маленьком пляже. Пришлые же с удовольствием разгоняли своим барахтаньем стайки серебристых пугливых рыбок.
Липли к бедрам Дара новехонькие, выбранные Эмией в местной лавке купальные трусы – синие, с оранжевыми морскими коньками.
Он хотел с дельфинами, но она сказала, что эти идут больше, и он кивнул.
Лениво волновалось крупными волнами могучее лазурное море, пыталось пенными накатами захватить сушу, но раз за разом сдавалось и отступало. Играло с песком, указывало людям: там суша, а здесь граница вод – моя территория.
– Все, замерзла! Идем греться?
И они, преодолевая отливающую от берега пену, двинулись к красному пляжному полотенцу и стоящей по обе стороны от него обуви.
(David Modica – Grace of the King)
– Представляешь, сколько еще всего, Дар? Ты сможешь взбираться на горы, прыгать с парашютом, путешествовать в самые дальние уголки планеты, исследовать, открывать, изучать…
«Где на все это взять денег?» – вопрошало ее молчание справа, но Эмия, не поворачиваясь, с восторгом глядела на прибой.
– Если бы я жила здесь всегда, я бы обещала себе наслаждаться каждой минутой.
– Каждой… не получается.
– Получается.
– Нет, Эмия. Счастье, видишь ли, штука переменчивая.
– Так наслаждайся грустью, страхом, печалью, одиночеством. Главное, наслаждайся. Вы не понимаете, насколько счастливы, имея в распоряжении боль.
На нее вновь смотрели, как на существо с инопланетной логикой; в пластиковой бутылке заканчивалась вода – они пили из нее по очереди. Высыхала от солнца и ветра кожа; соль стягивала ее, заставляла зудеть. Дар отряхивал от песка лодыжку.
– Предлагаешь… наслаждаться болью?
– Конечно. Она – мрак, благодаря которому свет сияет ярче, она – то, что позволяет амплитуде чувств уйти в невероятную высь, она… – Эмия запнулась. – Сложно понять, когда не видел, что случается, если ее совсем нет.
Вспомнился Астрей. Мирный, спокойный,… тусклый, как будто весь одинаковый.
– Теряется острота, понимаешь?
Дар не понимал.
– Я видел ее слишком много – этой остроты, прости. С самого рождения и практически до сегодняшнего дня. И я никогда – повторюсь, – никогда ей не наслаждался.
– Ты просто все это время жил не по той схеме.
– По какой еще схеме?
– Ну, схема на самом деле одна: запнулся, упал, поднялся, пошел, запнулся, упал, поднялся… – и так далее. Понимаешь?
– А я?
– А ты: запнулся, упал, лежишь-лежишь-лежишь. Думаешь, почему упал, зачем, чем ты это заслужил? Что будет, если поднимешься и пойдешь опять? А если упадешь снова?
– То есть, по-твоему, я даже не пытаюсь выбраться из ямы?
– У-у, – отрицательно качнулась русоволосая голова.
– Ну, спасибо.
Ветер как будто стал холоднее, или таковым ей почудилось мгновенное отчуждение Дарина, его колыхнувшаяся злость.
– Что ты знаешь, – прорычал он тихо, – о моем детстве? О том, сколько боли способен вынести один-единственный человек? Как ты смеешь… судить?
Она смела. Каждый день, будучи наверху. Но не здесь, не сейчас.
– Я не сужу.
И улыбалась, глядя на его тьму. Если бы он только знал, как сложно жить там, где совсем никто и никогда не злится. А Дарин был настоящим, живым и, значит, всяким.
– Ты только что практически назвала меня трусом.
– Я не называла!
Кажется, он вновь сумел «понять» ее по-своему.
– Это все ты – твоя голова…
– Я?!
– Ты! Ты просто боишься радости больше, чем боли…
– Да? Значит, я дважды трус?
– Я этого не говорила…
Мерно качалась морская поверхность; катились по песку к ногам пенные барашки.
Дар ненавидел себя – сейчас он возьмет и обидится. Не сможет побороть чувство, что его оскорбили, поддастся злости, наговорит гадостей. В итоге они рассорятся, разойдутся в стороны и далее будут смотреть Лаво каждый по своему маршруту. В одиночестве.
«Ты упал в яму и лежишь-лежишь-лежишь…»
Его душил бессильный гнев – он не лежит! Никогда не лежал, всегда боролся!
И, наверное, чуть-чуть лежал, потому что… «чент, мать, интернат» – все сразу подчеркнуть.
И в задницу – он посмотрит Лаво и без нее…
– Эй… – Эмия передвинулась и теперь сидела на корточках прямо напротив него. Близко-близко. – Эй, я всего этого не имела в виду…
– Отвянь.
«Ну, вот… Еще одно-два гнилых слова, и расставания не избежать. Почему он не может молча? Или вежливо?» Никогда не мог, не хотел, потому что врать – это предавать себя.
– Можно спросить?
Она заглядывала ему в глаза, как назойливая мошка, как верный друг, от которого ему в эту минуту больше всего хотелось избавиться.
– Мне уже хватило и вопросов, и ответов.
– А… как у вас мирятся?
Где-то чуть выше за утесом проехал грузовик – пророкотал и затих за скалой мотор.
– Что?
И потянул навстречу руки внутренний пацан – «мирись-мирись и больше не дерись».
– Извиняются, – буркнул Дарин неприветливо.
