Переломный момент, критическая точка – она ощущалась ему, словно черта в пространстве. Если Эмия ее пересечет…
Полыхала белым светом поляна; незнакомка, передающая послание, хмурилась.
– Эмия, я жду тебя здесь. Мы все ждем. Давай, будь благоразумна. Ты бы знала, чего мне стоило достать Лестницу Обратного Воплощения. Возвращайся. Жду.
Чужое лицо в воздухе застыло.
Застыл Дар вместе с собственным пульсом; стоял недвижимый силуэт Эмии – черный на фоне слепящего света. А после раздался ее голос, спокойный, как глас Богоматери.
– Передай Калее спасибо. Но нет – от Лестницы я отказываюсь.
Свет перед амбаром погас столь внезапно, что Дару на секунду показалось, что он ослеп. Сидя в оглушающей тишине, шокированный увиденным, он только сейчас понял, что она сделала. Для него. Ради него.
(Abel Korzeniowski – Eternal Love)
Его с самого детства пугало все: что мать никогда не придет, что он в целом мире один, что ему некуда и не к кому идти. Что не успеет, не сможет, не станет, не достигнет. Он боялся злых пацанов старшей группы и экзаменов по математике; боялся одиночества, пустоты и даже радостных моментов. Потому что после них, как говорили преподаватели с жестокой и матерой усмешкой, будет еще хуже.
Он не боялся одного – что смерть заберет его раньше.
Дарин спускался по лестнице торопливо, почти судорожно – неосторожно обломил ступней край гнилой ступени, занозил ладонь, чертыхнулся. К Эмии бежал торопливый и суетный, как великовозрастный ученик к молодой и красивой учительнице музыки. Чтобы признаться, что его накрыло, что он больше так не может, что ему срочно нужно ей сказать…
Когда подошел, обнял ее крепко, прижал к себе.
А слов найти так и не смог.
Он целовал так, что она верила: они одно, они вместе совсем, навсегда. Видела, что ему больше не страшно, что он за нее горой. И стало ясно, зачем она сбежала из Астрея, зачем променяла идиллию и покой на чувства. Потому что любовь – это когда ты хочешь один-единственный момент – этот. Чтобы он длился, длился, длился. Когда ты счастлив и тебе больно, что все закончится или просто изменится; когда ты судорожно готов держаться за человека, за его руку, за его сердце, когда ты отдашь все на свете, лишь бы вечно ощущать эту незримую нить.
Она помогала ему расстегивать платье, она тянула его к себе, она поддавалась вся и насовсем.
Поцелуй – это обещание, это дарение себя другому, это молчаливая клятва в любви.
Именно таким был состоящий из тысячи отдельных главный поцелуй Дара.
И до самого рассвета в амбаре не звучало ни слова.
Глава 8
– Я же тебе говорил! Давай, одеваемся!
В нее полетела рубаха. Чужая. Была тут же изъята с ругательством, и в руки комом легло смятое платье.
Эмия едва сдерживала смех.
Снаружи давно рассвело, и это нормально. А из ненормального: снаружи вполне различимо и отрывисто звучали мужские голоса – к сараю пожаловали не то хозяева, не то такие же, как Дар с Эмией, «гости».
– Спускаемся тихо! Только не скрипи…
– Я легче. Я не скриплю.
– И говори тише.
Вжикнула и соединила разрез на джинсах молния; в ворот майки-поло пролезла вихрастая после сна голова.
– Может, лучше поздороваемся с ними? Спросим, как проехать к виноградникам Эрла?
– Сами найдем. Все сами!
Она не стала спорить.
Им, как ни странно, удалось пробраться к спрятанному в кустах скутеру незаметно. И так же незаметно завести мотор. А уже спустя минуту они уносились от чужого гостеприимного амбара с радостным смехом и улюлюканьем.
* * *
(André Gagnon – Le Pianiste Envolé)
Дар обнимал Эмию, и их обоих обнимал речной бриз. Трепыхался, растянутый по ветру, шелковый лиловый шарф с лавандовым принтом.
Старик Эрл обрадовался и вернувшимся постояльцам, и матрасу с постельным бельем – «не заметил», что грязное. А после преподнес «молодым», коими он видел пару, подарок в виде двух билетов на небольшой теплоход, курсирующий по озеру Тволь до Бенде и обратно.
«Бенде, – был убежден, Эрл, – лучший город для влюбленных, только он мог усилить романтику, потому что «он сам – романтика». И пожилой владелец виноградника усмехнулся в усы своим собственным воспоминаниям.
Озеро ласковое, широкое. А по берегам утонувшие в зелени особняки, тянущиеся ввысь кипарисы, белокаменные балюстрады, но с каждым метром все дальше, мельче, не разборчивее.
Плавно качалась под ногами палуба; они стояли, обнявшись, прижавшись друг к другу, как немые. И не нужна речь. Его крепкие плечи и ее обнимающие руки; он смотрел поверх ее головы на один берег, она, прижавшись щекой к его уху, на другой, но внутри они видели лишь друг друга. И вновь миг – их собственная вечность, их новая ветка времени, наполненная чувствами на подушечках пальцев, на трещинках губ, на кончиках развевающихся волос. Искорки сладкой боли в глубине глаз и нежелание, чтобы что-то менялось.
«Будешь со мной?»
«Буду».
«А ты?»
«А я уже. Всегда».
В какой-то момент Дар отстранился от Эмии, заглянул той в глаза – серьезный, беспокойный.
– Что за Суд тебя ждет в конце?
Раскатисто и басовито фырчал мотор парохода; из ресторана на крытой палубе тянуло съестным.
– Не знаю, – ей не хотелось об этом. У них бесценные, трепетные мгновения – зачем терять?
– Так нас обоих в конце месяца… ждет расправа?
Ей бы кивнуть, улыбнуться, что шутка, но не шутка. Да и Бог с ним.
– Мы все узнаем, когда придет время.
Кажется, ее слова скрал ветер. Но Дар услышал, прошептал:
– Я бы защитил, если бы мог…
– Знаю. Только не надо, потому что все… это… – мой выбор.
– Хороший выбор, – он улыбался, – мне нравится.
Эмия закрыла глаза и уткнулась носом в ворот белой рубахи.
* * *
Бенде пах прогретыми на солнце булыжниками и розовыми кустами.
Впервые попав на заморский рынок, расположенный на уютной центральной площади, Дар одевал Эмию, как любимую куклу: шляпка, новый платок, ожерелье из белых бус, духи… Забыл, что Боги в вещах не нуждаются, запамятовал даже, что деньги «не свои».
А она улыбалась. Любила его взглядом и взмахом ресниц, нежным изгибом губ, тянущейся следом за его ладонью.
– Хочешь марципановую розу? Ты его пробовала – марципан?
Она качала головой. (Он скрыл, что и сам ни разу не пробовал.)
