Когда Эмия развернулась, чтобы пойти назад, то увидела стоящего в тени кустов Дара. Со сжатыми в полосу губами и белым (или ей показалось?) лицом.
– Что ты собираешься делать? – напирал он, как прокурор в милицейском кабинете. – Что?
Эмия тушевалась.
– Ничего.
– Ничего?!
Они ругались прямо между кустами – вдали от спящего дома и его ничего не подозревающих постояльцев.
– Ты знаешь, что самолет упадет, и ничего не собираешься делать?
Дар мерз, как и она, но, озверев, не замечал, что трясется.
– Она не сказала, что он упадет! – шипели в ответ. – Она сказала, что «неисправен». И это не значит, что обязательно упадет.
– Ага! Или что взлетит. Или что приземлится!
– Дар!
– Что – Дар? Я не должен был этого слышать? А услышал, уж извини. И забыть не могу. Да и не хочу.
Последнюю фразу он плюнул под ноги в таком презрении, будто напротив стояла не любимая женщина, а предводитель вражеской банды.
А после в полном молчании развернулся и зашагал к отелю.
Дальше ссорились уже в номере, в темной комнате, – то шепотом, то грозно поднимая тон:
– Послушай, это не мы решаем, когда и где произойдет беда, но она всегда случается не просто так, понимаешь? И нельзя на нее влиять. Потому что, когда смерть проходит очень близко, она «будит» людей, заставляет их думать иначе, менять ценности.
– Проходит близко? – едва бросил сгорбившийся на кровати Дарин. – Или когда накрывает? Чем они будут думать мертвые?
– Они не обязательно…
– Самолет неисправен, черт подери! – почти что кричал он, позабыв про людей в соседних номерах и ночь. – А я должен сидеть и ничего не делать?
– А что ты собираешься делать?
– Не знаю.
Он стал другим – металлическим и очень-очень сосредоточенным.
– Вот только меня удивляет, что ты ничего не хочешь с этим делать.
Паузы после «ты» вполне хватило бы для любого изощренного ругательства.
– Я знаю, что нельзя. Что у этих людей нет иного шанса, чтобы проснуться. Потому и не пошла работать в отдел катастроф.
– Слушай, кто их формирует, а?
– Жизненная Программа.
– Программа? А программу кто формирует?
– Я не знаю.
– Точно не знаешь? Или скрываешь?
– Я ничего от тебя не скрываю! И вообще…
Они бранились так, будто никогда не целовались и не обнимали друг друга на палубе днем.
– Что – вообще?
Прежде чем ответить, Эмия молчала непривычно долго. Слишком долго для той искренней и чистой душой особы, с которой он привык иметь дело.
– Если эти люди умрут, значит, их сочли безнадежными.
– Безнадежными? – Дарин почему-то мгновенно осип. Долго смотрел в напряженное и хмурое женское лицо и качал головой, не находя слов. – Не знал, что в твоем словаре есть такое слово.
Сказал, как признал: «Безнадежная тогда – это ты».
А после сбросил ботинки и забрался под одеяло, как был – в майке и джинсах.
* * *
Она пробуждалась при солнечном свете и под пение птиц – размякшая и довольная. По обыкновению, еще не открыв глаза, принялась строить планы о том, куда они сегодня: в парк Альвелье или питомник диких кошек. Говорили, что в Лаво собраны очень редкие экземпляры животных из Красной Книги – вот бы увидеть. Но Дар в «зоотюрьму» не хотел – нужно спросить, не передумал ли?
Эмия открыла глаза и вдруг отчетливо поняла, что находится в комнате одна.
Беглый осмотр подтвердил: ни майки, ни джинсов, ни сумки, ни кроссовок. Ни, понятное дело, Дарина.
Она бежала вниз по лестнице, как невротичная мама непутевого сына. К стоящему за стойкой Эрлу обратилась еще издалека:
– Вы его не видели?
Оказалось, видел. Пробудился от звона колокольчика в три ночи, вызвал, как просили, такси. Куда вызвал? В аэропорт.
И, словно зная, что покажет новости в нужном месте и в нужное время, включился телевизор – щелкнул пультом один из завтракающих в смежном зале постояльцев. И тут же тайфуном новостей взорвался экран и голос ведущего.
Показывали Дарина. Стоящего перед воротами к выходу на проверку с самодельным щитом в руках: «Самолет неисправен! Не садитесь!»
Боже, где он взял щит? Когда успел нарисовать?
Эмия, ощутив приступ дурноты и слабости, пошатнулась. В неверном и болезненном темпе заколотилось в груди сердце – пришлось взяться за стойку.
– Не садитесь! Самолет неисправен! – кричал Дар, и пассажиры волновались. Понимали его речь, потому что рейс направлялся в Державу, и колыхались на месте, как водоросли. Лица бледные, обеспокоенные – к воротам проверки безопасности никто не спешил.
Снимали нарушителя спокойствия с телефона. Телефон этот дрожал, и потому изображение скакало тоже. Какое-то время, заглушая звуки аэропорта, непонятно и быстро говорил телеведущий (видимо, запись транслировали не в прямом эфире), и за время его речи на Эмию трижды успел бросить взгляд удивленный Эрл.
А потом она увидела полицейских. И то, как Дара попросили куда-то пройти. Увели. И вдруг новый кадр: Дарин выбрался из оков (как?!), удрал из-под надзора конвоя и теперь бежал, как чумной, по летному полю – маленький, машущий руками, сумасшедший. И снова его плакат крупным планом на экране: самолет неисправен…
Его повязали опять, но только после того, как он успел добежать до самого судна и несколько раз проскандировать что-то глядящему из кабины капитану.
А дальше ведущий. Взволнованные лица пассажиров, интервью, пассажиры, ведущий. Эфир закончился вздохом диктора, который подвел некий итог случившегося на Лавье, а после отложил бумагу.
– Что он сказал? – спросила Эмия изумленного Эрла.
– Что он… под стражей. И его в скорости… депортировать из страны.
Она, бледная и нервная, попросила расчет. И такси. Самое срочное и быстрое из всех возможных такси в аэропорт.
* * *
Полицейская комната будто намеренно имела неприятный взгляду декор: унылые синие стены, отсутствие окон, единственную дверь в углу и стол грязного коричневого оттенка. На таких же грязных бурых стульях расположились Эмия и тот, кто задавал ей раздражающие вопросы – полицейский в фуражке. Тощий очкастый студент-переводчик притаился в углу возле огромного блеклого глобуса.
– В который раз вам повторяю, – волновалась, как ураганное море, Эмия, – Дарин Войт неисправен…
От нервов она не сразу подобрала правильное слово – прочистила горло, поправилась:
