– Все пьет? Никчемный…
То был единственный комментарий, после которого Эмия дала мысленную команду Павлу навсегда умолкнуть.
Тот бросил тряпку, подъехал к стене и демонстративно отключился.
Ее несуществующее тело чесалось. Зудела каждая клетка, гудели конечности – Эмии постоянно хотелось то согнуть руку в локте, то пошевелить ступней.
Но больше всего хотелось что-нибудь почесать.
Однако чесать было нечего. И нечем.
Земной вечер.
После очередного пробуждения Дар снова отправился за водкой. Перед выходом на улицу выпотрошил рюкзак, собрал с пола деньги, долго искал, куда их спрятать.
«От кого?» – гадала Эмия.
И лишь спустя час догадалась – от самого себя.
«Дурак…»
Над Астреем почти ночь. И она чертовски устала быть облаком. Ни посидеть, ни полежать, ни поесть, ни прогуляться. Ни даже крикнуть Дарину о том, что он идиот, что давно должен был начать жить. Ведь обещал…
Прошел всего день… Нет, половина. Ей в таком обличье существовать еще сто лет.
Калея была права, когда ужаснулась чужому вердикту, хотя даже она не представляла масштаб катастрофы. Быть развоплощенной хорошо только в том случае, когда тебя ничего не дергает и не беспокоит, – существуй себе мирно, созерцай бытие, наслаждайся.
Но Эмия не наслаждалась – ее дергал Дар, который пил не первые сутки.
* * *
Он пил на следующий день тоже.
И на следующий…
Его рвало в туалете – он совсем не ел, – плохо спал, что-то бормотал во сне. Стонал, ругался. Временами вставал, искал спрятанные деньги и не мог найти.
Перед Эмией пылилась столешница – Павл отказывался включаться; каталось, как заведенное, по небосводу над Астреем солнце.
Ей хотелось вылететь в окно и раствориться – на этот раз совершенно, так, чтобы разум умолк тоже.
Хотелось на Землю, хотелось набить морды всем в Суде. И еще реветь…
А говорили, что душа не чувствует.
И с каждым часом ей все меньше хотелось смотреть в монитор.
* * *
Бердинск.
(ADELE – Lovesong)
Он пришел в себя рывком.
И почему-то не смог больше ни спать, ни пить.
Опасался глотать (горло распухло, как заплесневевший водопровод) и двигаться – голова казалась насаженной на шею бомбой.
Сколько… времени… дней?
За окном темно – утро, вечер?
Дар никак не мог припомнить, зачем вообще вернулся в Бердинск – больше некуда? На чем он добирался, через какие населенные пункты? В сознании обрывки воспоминаний: холодные тамбуры поездов, зеленая обивка кресла в автобусе, неудобные пластиковые подлокотники, тряска. Он пил уже тогда.
Поход на кухню стал событием.
А там под столом пустые бутылки – он ужаснулся их числу. И еще больше тому, что часть из них мог вынести, когда ходил на улицу. Ведь ходил, иначе откуда водка?
Сел на скрипучий табурет, свесил голову. Уперся взглядом в татуировку на запястье и отсутствующую теперь точку.
Он не «ЧЕНТ».
Он нормальный.
Дар закрыл глаза.
Болела голова.
Наверное, он должен был радоваться. Как заново получивший право на существование человек, должен был счастливо улыбаться, ликовать, ежеминутно обожать этот мир.
Но не обожал. И почему-то чувствовал себя обманутым. А еще малодушным предателем перед Эмией – она старалась…
Несмотря на пугающую слабость (его едва держали ноги), Дар долго и тщательно мылся под душем. Не желал этого, но понимая: он должен побриться, причесаться, одеться в чистое.
Зачем?
Шаг за шагом – наверное, он однажды поймет.
Зачем-то у него теперь есть эта жизнь.
И совершенно, как выяснилось после посещения ванной комнаты, нет сигарет.
В зазоре между дверью и косяком торчала записка с требованием перезвонить по указанному номеру. Значит, приходил хозяин квартиры, хотел получить оплату за месяц – стучал, звонил, но его никто не услышал.
Дар уже ступил за порог, когда понял, что в кармане ни копейки. Вернулся в квартиру, прикрыл дверь, разулся.
Подумал – а сколько у него вообще денег?
И еще важнее: где они?
Он потратил почти час: перебрал все книги в шкафу, перетряс каждую страницу, возненавидел себя за то, что копил журналы «Мото и Спорт» – насобирал их почти сорок штук.
Денег в них не оказалось.
Может, потратил? И следом гнетущее равнодушие – значит, придется на работу. Опять в мастерскую? Проще повеситься.
Дарин шуровал по квартире, как профессиональный вор: потрошил шкафы, заглядывал в склянки, шерудил руками по дну ящиков, перебирал старые и ненужные бумаги, отбрасывал их в сторону. Смотрел под накидками кресел, под поролоном, под пружинами дивана, в коробках с хламом – тщетно.
Нашел, когда уже отчаялся. Под ковром.
Собрал купюры, отряхнул от пыли, выдохнул с облегчением. А после устыдился, потому что подумал: «А вдруг Эмия за ним сейчас наблюдает?»
На улице стемнело – холод бодрил.
– Какое число? – спросил он у продавщицы в киоске.
– Двенадцатое, – буркнули ему после долгой паузы.
Он пил пять суток кряду. Пытался себя убить? Придурок…
Без нее ему было тошно – в квартире, в этом городе, в этом мире. Может, если бы помер, они бы встретились?
Снег сошел; полностью оголился асфальт. Ощутимо тянуло весной.
Курить не хотелось, но он курил. Прямо у киоска.
Продавщица недовольно отмахивалась от дыма, потом высунулась в окошко и спросила:
– Снова водки?
– Нет, хватит.
И, чувствуя себя вялым и до крайности слабым, Дар отправился прочь от киоска – к магазину за едой.
Ему в спину не то презрительно, не то одобрительно хмыкнули.
* * *
(André Gagnon – Adagio)
Вероятно, начиная с этой точки, с этого самого мгновения – утра тринадцатого апреля – судьба Дара могла стартовать в любом из миллионов направлений. Он мог продолжить пить и хандрить, окончательно потерять смысл собственного существования, обозлиться. Или же делать вид, что ему «нормально» – найти отговорки для совести, убедить себя, что ему вовсе не обязательно исполнять данные Эмии обещания, оправдаться перед судьей в голове. Ведь не впервой.
