Свернувшись калачиком в углу зеленого плюшевого дивана, Анна упорно следила за движением латунного диска и совершенно не замечала мечущегося из угла в угол Мишеля.
— Только посмотри на меня! Пожалуйста, посмотри! — молил он.
— Уходи. — Анна даже не повернула головы.
— Ты все равно не помогла бы Полю. Ты не убедила бы этих людей. На их стороне сила, пойми! Если бы они вздумали арестовать тебя, я не смог бы помочь тебе.
— Понимаю: ты — трус. Уходи.
— Если я сейчас уйду, мы никогда больше не увидимся. Ты твердо решила, что так надо, что все было обманом?
— Все было ошибкой. — Анна села, натянув на колени плед. — Страшной ошибкой. Я не могу любить труса. Ты же боялся за себя! Я видела: ты боялся их! — Она разрыдалась, с болью выкрикнув последнее: — Уходи!
— Да, боялся! — Мишель стоял рядом, не решаясь утешить ее.
— Вот из-за таких маленьких людишек и плодится большое зло. Я ненавижу фашистов! Ненавижу! — Маленькие кулачки заколотили по гобеленовой подушке. Мишель поймал их и крепко сжал в своих сильных руках.
— Пусти, мне больно!
— Вначале послушай меня. — Он сел рядом. — Я тоже ненавижу. Когда делаю их портреты, воображаю, что работаю для надгробия. Просто сатанею! Но я хочу жить. Должен жить. Именно потому, что ненавижу и не хочу, чтобы плодилось зло. Твоя ненависть сильнее разума. Я не могу позволить им уничтожить меня. Я сильный, я должен бороться.
Анна долго смотрела в его глаза, открывая то, что всегда пряталось в их глубине.
— Ты… ты не просто фотограф. Ты в Сопротивлении? Скажи, скажи, что так!
— Клянусь, я сделал бы все, чтобы задавить их. Но я не могу больше ничего рассказывать о себе. Особенно тем, за кого больше всего боюсь. Если со мной что-то случится, они схватят тебя и… И тогда я действительно могу оказаться трусом.
Анна бросилась к нему на шею:
— Прости! Прости меня… Мы будем осторожны, очень осторожны. Ведь они не сумеют победить всех? Всех, кто ненавидит и проклинает их?
Мишель посмотрел на Анну в упор и проговорил веско и твердо:
— Надеюсь, когда-нибудь они сумеют победить свою болезнь сами.
Анна отвернулась и спрятала лицо в ладонях.
— Я сейчас скажу одну вещь, и ты меня бросишь… Я должна, должна сказать… Нет, не скажу!
— Анна, пожалуйста, не мучай себя. Я давно догадался обо всем. Ты даже не представляешь, как это глупо — судить о человеке по его национальности… По цвету кожи, форме черепа…
— Это мерзость, варварство!
— Это психоз. Целая нация заразилась опасной болезнью — фашизмом.
— И весь мир ненавидит нас! — В глазах Анны сверкнула ярость. — Ненавидит немцев! Господи, как же мне стыдно!
— Но ведь болезни проходят. Вы же сами знаете это, доктор. — Глаза Мишеля грустно улыбнулись.
— Иногда эпидемии уносят миллионы жертв, а вирус затаится и дремлет. Я видела, как прячутся, а потом ураганно размножаются раковые клетки… Это страшно, Мишель.
— Но ведь можно сопротивляться, верно? Мы будем бороться и обязательно победим. Я обещаю. Наша роза и чумазый пацан в огороде будут жить в свободной и справедливой стране. — Мишель обнял ее, укачивая, как ребенка. — А у меня есть кое-что для тебя. Зажмурься и не смотри.
Он сходил в прихожую и принес нечто большое, завернутое в шуршащую бумагу.
— Алле! — И бумага слетела. Из овальной рамы смотрело лицо Анны, светящееся радостью. — Это мое лучшее творение.
— Неужели я такая? Такая красавица? И роза в волосах! А рама? Откуда ты взял это великолепие? — Она погладила тонкую резьбу.
— С рамой вышла удивительная история. Однажды мне пришлось побывать на Тибете. Случилось так, что я спас жизнь тамошнему монаху высокого сана. Он сказал, что для меня — человека светского, европейца — у него имеется особое благословение. Хитро так сказал и преподнес эту рамку. Как она благоухала — это же сандал! Старик предупредил: «Это земная вещь и небесное посвящение одновременно. Береги ее до особого случая. Поймешь сам, когда он придет». Я понял совершенно точно: он пришел, тот самый, совершенно исключительный случай.
В открытое окно ворвалась бравая строевая песня. Марширующие немецкие солдаты чеканили шаг по брюссельской улице. Пальцы Анны, сжимавшие рамку портрета, побелели. Закусив губу, она смотрела на Мишеля. Он бросился к фортепиано и сильно ударил по клавишам. Венский вальс не ласкал слух, он бушевал, заполняя собой стены комнаты, весь летний день, созданный для мира и радости. Он объявлял войну.
Глава 12
В загородном ресторанчике на озере под вечер всегда много туристов. Длинноногий гид, возвышавшийся на целую голову над своей группой, вещал столпившимся возле него людям солидного возраста в молодежных «бермудах» и панамках:
— Озеро, на берегу которого мы находимся, — одно из живописнейших мест в пригороде бельгийской столицы. По берегам расположены отели и виллы, принадлежащие состоятельным горожанам. Во время оккупации их занимали высшие чины нацистских властей…
Завершив пить кофе с круассаном, Вера еще раз огляделась. Именно так она и представляла себе этот ресторанчик, где заика Поль бросился защищать Мишеля и Анну.
— Желаете что-нибудь еще, мадемуазель? — осведомилась подошедшая к ней официантка.
— Нет, спасибо. — Вера поколебалась. — Я ищу господина по имени Поль. Это пожилой человек, повар или владелец ресторана. Фамилии, к сожалению, не знаю. Да! Он немного заикается.
— Может, Поль Бусилен? — сообразила девушка. — Прекрасный кондитер. Только он совсем не старый. Ему не больше сорока. Но заикается прямо классно!
— Сорок? Не подойдет. Извините, я спрошу в другом месте. — Вера взяла сумочку, намереваясь подняться, и едва не столкнулась с подошедшим к ее столику мужчиной. Светлый беж легкой куртки и брюк подчеркивали крепкий загар, а тот, в свою очередь, — белозубую улыбку удачливого донжуана.
— Простите, мадемуазель, у вас свободно? Я слышал, вы интересовались поваром. Могу дать эксклюзивную справку. Здешний маэстро славится куропатками с рыжиками. Правда, одну мою деловую знакомую, отведавшую деликатес, тошнило два дня. А потом…
— Весьма сожалею, что не смогу выслушать ваш рассказ. — Вера решительно поднялась. — Мой обед завершен и, можете не волноваться, я не ела куропаток. — Она взглянула в серые насмешливые глаза донжуана. — Приятного аппетита.
Она отошла к деревянному парапету у озера и стала бросать крошки печенья выводку утят. При этом выглядела совершенно умиротворенной, но как кипело внутри возмущение! «Сбежала! Значит, этот ценитель рыжиков понравился тебе, странница! Комплекс той самой «идиотской истории» засел в башке, словно обломок снаряда после тяжкого ранения. Решила ведь, что глупости, от которых получаются такие девчонки, как Машуля, — самые умные глупости, а испугалась. — Все оттого, что тайком мечтаешь однажды столкнуться с ним. И на каждого широкоплечего обаяшку смотришь с надеждой — а вдруг? До чего же противно ошибаться. И больно… И стыдно, и страшно. Страшно снова потерять…»
